Впервые я увидела Максима летом 1987 года. Ему было 17 лет, он только что поступил на радиофак УПИ. На радиофаке была своя стенгазета — «Радиотехник» (ее основатели потом ушли в КВН). Я тогда училась на четвертом курсе и была там редактором, а некто Миша Янушкин — идейным вдохновителем и заодно комсомольским куратором. Редакция газеты размещалась в отдельной комнатке, которая именовалась художкой. Там все время играла громкая музыка — в основном «попса», которую обожал художник Игорь Туев. Туеву помогали рисовать девочки-второкурсницы. Сидели по ночам. Талантливых кадров, способных делать газету, как водится, не хватало. Решили привлечь абитуриентов. Устроили всеобщее анкетирование — в частности, спрашивали, не пишет ли будущий первокурсник стихи или прозу, не хочет ли работать в творческом коллективе и т.п. Анкета Максима нас покорила — он и писал, и хотел. Мы его разыскали и стали склонять к сотрудничеству. Помню толстоватого лохматого абитуриента в сильных очках (впрочем, толстым он тогда не был, скорее ширококостным, да и слишком юным не казался). Держался слегка застенчиво. Видно было: человек в душе очень рад, что его так агитируют, но показать это не хочет.
В общем, он стал делать газету с нами. Вначале помогал по мелочам — натягивал ватман на стенд, что-то придумывал. Безответно влюбился в Наташку Терещенко — она училась на курс старше. Впрочем, Максим был немножко влюблен во всех знакомых девушек. Ходил в художку часто, по-моему, иногда даже спал там (художка, благодаря пробивному Янушкину, постепенно расширилась до четырех комнат, во второй комнате был диван).
Мы вели так называемые бортовые журналы (сокращенно «бортжурналы»). Туда писали кто во что горазд. И вот где-то весной 1988 года в бортжурнале появились странные стихи Максима («Что-то о рассвете полупрозой» и др.). Их мало кто понимал, если честно. Но Янушкину — человеку, от искусства совершенно далекому, — стихи почему-то понравились, и он захотел выставить их на всеобщее обозрение. Тогда мне тоже стало казаться, что в стихах что-то есть, уж очень они ни на что не похожи. Решили поставить стенд с газетой (там были и стихи) в приемной комиссии. Но среди творений Максима затесалось одно политическое, где были такие строки:
Великий кормчий и шофер —
Сутенер.
Он сутенер, конечно, неплохой,
Уж лучше сутенер, чем гомосек.
Отечество славлю, пою край родной,
Надеюсь на будущий век.
Я была в ужасе. Категорически не хотела это печатать. Мне казалось, что нас всех тут же выгонят из комсомола и института. Янушкин считал, что ничего нам не будет. Максим застенчиво улыбался и что-то смущенно бормотал — внезапная слава была ему приятна. Я в конце концов махнула рукой — будь что будет! И — ничего не было. Год шел уже
Кстати, как раз в это время Максима пытались забрать в армию. К счастью, не забрали. В изложении Максима история звучала так. В армию он, как ни странно, рвался. И когда на медкомиссии окулист усомнилась, что с таким плохим зрением можно служить, он начал возмущенно спорить с ней, доказывая, что ему непременно нужно попасть в армию, дабы разваливать ее изнутри и вести там подрывную работу. Окулист слушала-слушала, а потом направила Максима к психиатру. Психиатр пришел к выводу, что юноша слишком возбудим и неуравновешен, и служить рядовым ему нельзя (офицером, кстати, можно). Не знаю, насколько эта история правдива, но в армию Максим действительно не попал — в отличие от большинства своих сокурсников.
Тем летом художку охватило странное увлечение паранормальными явлениями, волшебством, колдовством, чтением мыслей на расстоянии и т.п. Принес эту моду в редакцию опять же Янушкин — он посетил пару каких-то семинаров по практической магии. Конечно, юным творческим людям (
«Занимались во вторник с Максимом. Образы, которые он мне передает, я угадываю процентов на девяносто: «— Круг, треугольник или квадрат? — Треугольник. — Вершиной вверх или вниз? — Вверх. — А у меня вниз. А теперь вправо или влево? — Вправо. — Правильно. Дождь, снег или пески? — Пески. — Правильно». А когда он загадал слово «Мышастики», я сказала «Ушастики».
Мне такие опыты нравились, и хотелось развить свои «чудесные» способности. Максим казался идеальным помощником. И вот мы стали уже вдвоем оставаться в художке и заниматься. Была, например, такая веселая игра — он бросает монетку, а я угадываю, орел или решка. Так я, наконец, обратила внимание на Максима. Я тогда перешла уже на пятый курс, а он только на второй. Разница в возрасте в то время казалась просто колоссальной. К тому же он был очень странным мальчиком, с отвратительной дикцией (может, причина крылась в волнении?), я с трудом его понимала. Но когда мы познакомились получше, эти мелочи оказались неважными.
7 августа мы поехали на Знаменку — фестиваль стройотрядовской песни. Я там была со своим научно-производственным отрядом «Арконик», а Максим — с «Радиотехником». Ночью после концерта была дискотека.
Из дневника Жени:
«Все плясали, а Макс стоял в одной рубашке и смотрел, причем уверял, что ему не холодно (как выяснилось позднее, врал). Заиграл медленный танец. Все куда-то ушли, мы стояли вдвоем, ситуация была неловкой. Я все спрашивала Макса, не помнит ли он, где стоял «Арконик». В результате он потерял терпение: «Я наконец-то набрался смелости пригласить человека на танец, а ты спрашиваешь, где они стояли!!» Впрочем, он так никого и не пригласил».
В шестом часу утра дискотека кончилась. Спать не хотелось, и мы с Максимом решили прогуляться в лес за брусникой. С этого и начался наш настоящий роман. Вначале он был сложным — я была в то время безнадежно влюблена в другого человека, Максим ощущал вину перед Наташкой. Поэтому мы чуть ли не каждый день договаривались расстаться навсегда — но ничего не получалось. Наверное, мы просто оба были очень одинокими. «Два одиночества» встретились — и вдруг оказалось, что мы прекрасно друг друга понимаем, что нам хорошо вместе, что разница в возрасте, воспитании, увлечениях абсолютно не важна.
Из дневника Жени:
«Когда мы вдвоем, Максим совсем не такой, как всегда. Он не суетится, не торопится, не говорит лишнего. Он взрослый».
18 августа Максим провожал меня домой и вдруг неожиданно сказал: «Выходи за меня замуж». Конечно, я не приняла его слова всерьез, да ответа и не требовалось — это было скорее некое заявление, чем предложение. А потом он вдруг ни с того ни с сего сказал: «Ты моя смерть».
Мы гуляли каждый вечер, а потом я уехала в конный поход. Возвращаюсь — Максим в художке сидит с Наташкой, а она им помыкает: «Ну, Максим, ты уберешь…» А он послушный, безответный… Мне стало за него обидно. Мы немножко отвыкли друг от друга, пока я ездила, но потихоньку все пошло по-прежнему. Мы виделись каждый вечер, обычно в художке. Потом Максим провожал меня до дому. Домой я его не приглашала — у меня болела раком мама, и той зимой ей было совсем худо. Один-единственный раз он все-таки зашел. Посидел с мамой немного на диване, поговорил. Мне мама потом сказала со светлой такой улыбкой: «А мне он понравился!» (как будто самой странно — но вот понравился).
Потом у меня был диплом. Студентам давали машинное время или с восьми до двенадцати вечера, или с полуночи до шести утра. Я обычно сидела до двенадцати, а потом Максим провожал меня домой. Стояла весна, запахи такие чудесные, романтика. А дома мама умирает. И странно так — у нас с Максимом был тогда такой призрачный мир абстрактный, как бы отдельное от всех пространство. Вроде и стен никаких нет, а все-таки мы сами по себе.
В июне мама умерла. Я уехала к родне на Кубань. Вернулась, начала работать на кафедре, то есть все в той же радиофаковской среде. Максим каждый вечер приходил ко мне домой пить чай. Мы знали, что будем вместе, но, по обычаю, после смерти мамы год нельзя было выходить замуж. Так что Максим продолжал жить в общаге. Денег у него вечно не было, и существование он вел полуголодное. Меня приводила в ужас его фраза: «Ну, я же вчера ел!» — а ему это казалось смешным. Весил он тогда 68 кг при росте 175 см.
Летом 1990 года я решила съездить с Максимом на Кубань, а потом еще и в Питер. Я в детстве объездила всю страну, и мне казалось страшно несправедливым, что Максим в свои 20 лет ни разу не выезжал за пределы Свердловской области (его мама одна «тянула» двух сыновей, так что с деньгами в семье было неважно). Итак, мы отправились в Краснодарский край. Жили на хуторе, у моего дяди. Народ на юге гостеприимный, добродушный, расслабленный, и мы наслаждались жизнью. Кормили нас как на убой, причем отказаться было невозможно. Максим не привередничал, и моя тетя Катя одобрительно говорила о нем: «Вiн всё ест!» Жаль только, что после сытных обедов и ужинов в животе совершенно не оставалось места для фруктов, которые в изобилии росли в саду. Про фрукты родня презрительно говорила: «Чи не еда, чи вода». Максима это удивляло. Однажды он спросил моего двоюродного брата Витю: «Витя, как же так получается, что у вас абрикосы даже свиньи не едят?» Витя невозмутимо ответил: «Ну, у вас ведь наверное тоже есть что-нибудь такое, чего свиньи не едят? У нас это абрикосы». Дядя тогда держал четырех поросят, и Максим, обожающий всякую живность, регулярно ходил их кормить. Еще мы пили самогон, а как-то раз даже
А в конце сентября мы поехали в Петербург. Я решила потратить на путешествие часть наследства, оставленного мне мамой. Как хорошо, что я распорядилась деньгами именно так, а не отложила все «на черный день», как советовала мама — спустя пару лет все оставшееся съела инфляция. Мы купили путевки «Ленинград–Карелия» и в поездке ни в чем себе не отказывали. Это было здорово. Питер Максима сразу покорил. Наша гостиница находилась в центре, недалеко от Литейного. Правда, времена были еще весьма пуританские, и вместе нас селить отказались. Но зато Максиму дали одноместный номер, где мы, собственно, и жили. В первый же вечер побежали к Неве. Сидели на скамейке, жевали какие-то бутерброды. Максим был потрясен. Финский залив казался ему настоящим морем.
Мы пробыли в Питере неделю. Много гуляли, ездили на экскурсии, толклись в книжных магазинах, покупали дешевые фрукты, ходили на рок-концерты. Какое счастье, что мы могли себе это позволить! В первый же вечер взяли билеты на концерт памяти Цоя — шел сороковой день со дня его смерти. Все было очень трогательно — зрители сидели прямо на каменном полу, жгли свечи, курили и искренне горевали. Состав был сборным — «Аквариум», «Алиса», «Телевизор», Шевчук. Лучше всех был Шевчук: ему удалось выразить общее настроение зала, впечатление было очень сильное. Конечно, мы с Максимом ходили на рок-концерты и в Екатеринбурге: в те времена уральский рок был на подъеме. Слушали все подряд, от «Наутилуса» и «Агаты Кристи» до «Насти» и «Апрельского марша». Но от того питерского концерта остались более сильные впечатления — может быть, потому, что это был концерт памяти.
Через несколько дней мы отправились на концерт «Алисы». Эта группа «славилась» своими фанатами, и милиция основательно подготовилась. Хотя у нас сложилось впечатление, что хулиганские выходки поклонников «Алисы» во многом спровоцированы властями. Когда после концерта мы шли к метро через парк, люди в форме без всякого повода хватали тех, кто шел без компании. В метро выключили эскалатор, и пришлось топать пешком. Неудивительно, что народ разозлился. Когда мы делали пересадку на станции, Максим вдруг крикнул мне «Берегись!» и попытался меня прикрыть. Мимо пролетели осколки стекла — это фанаты разбили окно в вагоне. Их довольные рожи медленно проплыли мимо, и поезд скрылся в тоннеле.
Однажды Максим потащил меня смотреть на корабли. Мы приехали на Васильевский остров и, руководствуясь картой, стали искать морской вокзал. В результате забрели в какие-то прибрежные дебри — заборы, кучи мусора. Я ругалась. Но Максим, одержимый морем, упорно тащил меня вперед. И вдруг за очередным поворотом мы увидели настоящий морской лайнер: огромный, белый, красивой! Он был высотой с пятиэтажный дом, я даже не знала, что такие корабли существуют. Потом мы увидели еще один иностранный лайнер, такой же большой. Для Максима это было настоящее счастье. Да и для меня тоже.
После Петербурга мы на неделю отправились в Карелию. Жили в доме отдыха. На сей раз администрация согласилась в виде исключения поселить нас вместе — мы упирали на то, что уже подали заявление в ЗАГС. Стояло начало октября. Дни тихие, теплые, воздух чистейший… От непривычного количества кислорода нам все время хотелось спать. Даже смешно: когда мы приехали на экскурсию в загазованный Выборг, сонливость сразу прошла. Еще ездили на Ладожское озеро — огромное, словно море, берегов не видно, а вода как смятая папиросная бумага. Мы жили недалеко от речки Вуоксы, ходили туда постоянно, любовались на многочисленные пороги. Гуляли по сосновому лесу. Карельская природа очень похожа на уральскую, только там не горы, а сопки, поэтому все время ощущение какого-то обмана... Много читали. Я — «Степного волка» Гессе, а Максим — «Фрегат «Паллада» Гончарова. Болтали. Помню, однажды Максим завел разговор про дирижабли. Я о них ничего не знала и поддержать беседу не могла. Из интереса решила засечь время — сколько будет длиться Максимов монолог? Он говорил о дирижаблях 40 минут! Потом я не выдержала и все-таки прервала его...
Наша первая поездка в Питер оставила заметный след в Максимовых стихах. Когда мы вернулись, он несколько месяцев писал стихи про Петербург — замечательный город, где все время идет дождь.
16 ноября 1990 года мы поженились. Мне не хотелось традиционной свадьбы с кучей родни. Поэтому позвали всех своих друзей и только самых близких родственников. Всего собралось человек тридцать. Праздновали в нашей квартире. Кончилась свадьба печально: было два часа ночи, мы страшно устали, а гостям еще хотелось повеселиться. В результате у Максима не выдержали нервы, и он подрался со своим же свидетелем. После этого, конечно, все сразу разошлись. Я плакала, драка казалась мне дурным предзнаменованием.
Впрочем, все это глупости. Вначале наша семейная жизнь была абсолютно счастливой. Я понять не могла, зачем так долго тянула со свадьбой: ведь вот как все хорошо вышло! Нашу радость омрачали только стычки с моей бабушкой, которая регулярно устраивала нам скандалы. Мы жили в одной квартире с ней и моим папой, который, в отличие от бабушки, в наши дела никогда не вмешивался.
С Максимом мы жили тихо-мирно. Я работала, он учился. Мы почти никогда не ссорились. Конечно, разногласия случались, но по мелочам. Обычно я уступала, потому что мелочи — это мелочи, не ругаться же из-за них! Максим был человеком очень гостеприимным, я старалась соответствовать, и наш дом был открыт для всех желающих. Чуть ли не каждый вечер к нам приходили друзья — на чай, а то и на бутылку вина. Саша Другов, Сережа Бельков, Алеша Верницкий, какие-то Максимовы приятели — всех уже и не упомнить. Болтали, общались, готовили немудреную еду: началась перестройка, времена были голодные. В свободное время ходили в «ДК Автомобилистов». Там показывали картины классиков и посольские программы. Мы смотрели фильмы Феллини, Антониони, Шлендорфа, Фассбиндера, Вима Вендерса, Вернера Херцога, современное австрийское кино. По воскресеньям в «ДК Автомобилистов» устраивались поэтические вечеринки, где собирался весь цвет местных поэтов. Слушали Виту Тхоржевскую, Евгения Ройзмана, Юлию Крутееву, Романа Тягунова. Максим тоже читал свои стихи. На одной из поэтических вечеринок познакомились с Алексеем Верницким, студентом-математиком, только что вернувшимся из армии. Он стал на какое-то время самым близким другом Максима. Алексей приходил к нам, мы ездили к нему на Уралмаш, где гостеприимная Алешина мама угощала нас курицей под майонезом. О поэзии Алексей с Максимом могли спорить часами.
Вначале мы жили небогато, но потом вдруг мне резко повысили зарплату, и я стала зарабатывать больше всех в семье — 650 рублей! Времена еще были почти советские, так что сумма эта просто поражала: Максим получал стипендию 75 рублей, и это считалось хорошо! Я покупала любимым мужчинам — папе и Максиму — всякие красивые рубашки и свитерочки. Правда, финансовое благополучие длилось недолго: через год моя зарплата полностью обесценилась. Зато Максим закончил институт и начал работать на Турбомоторном заводе, а спустя год перешел в «Уралчерметавтоматику». Теперь уже он зарабатывал больше меня, хотя платили ему негусто. Помню, мы покупали с зарплаты «сникерс» или «твикс», и это казалось такой безумной роскошью! Но к тряпкам мы оба были равнодушны, в еде неприхотливы, так что наша бедность была скорее поводом для шуток, чем реальной проблемой. Еще и друзей удавалось угощать!
Летом 1991 года Максим со своим курсом ездил на военные сборы в Саратовскую область. Там было очень жарко, не хватало воды. Максим страдал: он плохо переносил жару. Приехал очень изменившимся, с дикими глазами. Мы неделю привыкали друг к другу. А потом снова отправились на Кубань. Возвращались домой 21 августа. В ростовском аэропорту вдруг услышали слово «путч», увидели стенд с газетой. Люди мрачно читали какое-то сообщение, а за ними искоса наблюдали милиционеры. Было очень неуютно — впечатление, будто война началась. А потом прилетели в Екатеринбург, везде надписи «ЕЛЬЦИН» — и мы успокоились. От сердца отлегло — мы дома! Максим пошел в какой-то «очаг сопротивления», я провожала его как на войну. Но все обошлось.
Осенью Максим с Алексеем поехали в Москву, на
Поездка в Москву значила для Максима очень много. Во-первых, до сих пор он никогда не был в столице. Во-вторых, увидел десятки талантливых молодых людей, услышал их стихи, а со многими и познакомился. Раньше они с Верницким «варились в собственном соку». Они, конечно, теоретически знали, что где-то есть поэты их возраста, которые тоже пишут талантливо и интересно. Но одно дело знать, а другое дело общаться с этими поэтами, пожимать им руки, спорить, слушать их стихи «живьем». Наконец, после фестиваля завязалась оживленная переписка с главным «вавилонянином» Димой Кузьминым, другими московскими, питерскими и самарскими поэтами, а также с Александром Кушнером (мэтр одобрил Максимовы стихи, и Максим относился к нему с большим пиететом, считал его своим литературным наставником). В общем, Максим писал письма чуть ли не каждый вечер. Разговор в них шел почти исключительно о литературе — обсуждение своих и чужих стихов, обмен мнениями о прочитанных книгах, какие-то теоретические вопросы. Смешно, но Максим настоятельно просил меня читать все письма, а также его ответы: оценить, насколько внятно он изложил свои мысли, не «занесло» ли его (последнее иногда случалось — так, в письме Кушнеру он однажды ни с того ни с сего начал описывать свои политические убеждения, причем в ультра-левацком тоне). Иногда я упиралась, мне было лень читать плохой Максимов почерк. Но он настаивал, и приходилось выполнять «супружеский долг».
Летом 1993 года у нас пару дней был проездом Дима Кузьмин. В «ДК Автомобилистов» состоялась поэтическая вечеринка, но ничего хорошего из этого не вышло. Кузьмин всех эпатировал, изрекал сомнительные истины (например, «Маяковский не поэт»), активно пропагандировал «Вавилон». Местные поэты (Кузин, Рыжий и Борисполец) оскорбились и как умели наехали на заезжего москвича. Максим встал на защиту Кузьмина, и в результате чуть не вышло драки. Но все обошлось.
А осенью мы ездили в большое путешествие: Москва–Питер–Тихвин. В Москве ночевали у Кузьмина (Максим потом с сожалением всем рассказывал, как Кузьминский отчим почти полностью умял вкусный тортик, принесенный нами). Приехали в Питер: +5 °C, пар изо рта, воздух влажный — море рядом! Мы, совершенно счастливые, пошли пешком по Невскому, купили какого-то мороженого… Вечером уехали в Тихвин — там у Максима жил отец. Вначале все шло хорошо. Но потом у отца случился запой, они с Максимом не поладили, и в какой-то особенно невыносимый день Максим на ночь глядя решил уехать. Но куда нам было деваться? Никуда мы, конечно, не уехали — дошли до границы города и вернулись. Потом разок съездили в Питер — у нас там были литературные дела, да и вообще в Питер нас очень тянуло. Кроме того, хотелось пообщаться с Мари, женой поэта Вланеса (с ним мы познакомились в Екатеринбурге). Мари только что поступила в ЛГУ. Мы встретились с ней в десять вечера у ростральных колонн. Нева. Октябрь. Темно, холодно и романтично. Ночевать было негде. Мари боялась вести нас в свою общагу — это было строго запрещено — и пыталась пристроить к каким-то знакомым. Но они жили где-то у черта на рогах, сорок минут на трамвае от конечной станции метро. Транспорт вечером ходил плохо. Мы боялись, что не доберемся и останемся на улице. В общем, надавили на Мари, и она все-таки повезла нас к себе в Петергоф. Там мы достали купленный днем пакет дрянного испанского вина, Мари сварила глинтвейн — и сели болтать. Впрочем, Максим очень быстро заснул — он мог отключиться моментально.
В 1993–94 годах мы познакомились с Сергеем Соколовым и Сергеем Меньшениным — со временем они стали лучшими друзьями Максима. Также познакомились с Витой Тхоржевской. Вита по приглашению Максима записала у нас дома кассету своих песен — у нас имелся некоторый опыт домашней звукозаписи. И хотя техника была самая примитивная, благодаря усердию исполнителей получилось неплохо. Мы настолько подружились с Витой, что она даже пригласила нас свидетелями на свою свадьбу — они с мужем венчались за два года до этого, а теперь решили еще и зарегистрироваться. Вита все завидовала, что мы выглядим влюбленными, как молодожены, — «у нас вот не так».
Весной 1994 года мы поехали в Москву на
Меня фестиваль совершенно потряс обилием талантливых молодых людей, которые к тому же еще и прекрасно читали свои стихи. Максим тоже выступил — правда, не так уж хорошо. Он немножко нервничал, потому что мы опоздали: разыскивали для него техническую литературу.
Из дневника Жени:
«Сим вышел на сцену с совершенно дикими глазами, кривящимся ртом. Создавалось впечатление, что он сейчас побежит кому-то бить морду. Читал очень громко, с какой-то злостью, как будто сидящие в зале — его враги. Но читал с выражением. Внятно. Кончилось все нормально. Ему хлопали».
Только мы вернулись с фестиваля, как Максима вызвали в военкомат. Его хотели забрать в армию офицером, на два года. На сей раз Максим в армию уже не хотел. Окулист пошла ему навстречу, написала «минус 7» — и от него отстали.
Следующей зимой мы ходили в клуб «Ключ». Это был подростковый клуб, хотя собирались и люди постарше. Мы проводили там время не так уж интересно — но надо же было куда-то ходить! Все-таки в «Ключе» можно было хоть с кем-то поговорить о стихах... А потом у меня тяжело заболела бабушка, я ждала ребенка, стало не до походов. Гости теперь приходили редко. Потом бабушка умерла, жизнь более-менее нормализовалась. Максим ходил вместе со мной в «ДК МЖК» на курсы подготовки к родам (занятия были для семейных пар).
5 мая 1995 года родился Витька, и вся наша счастливая семейная жизнь развалилась. Конечно, не сразу — но что-то произошло. Возможно, я просто не потянула двух детей сразу — Витю и Максима,— а Максим страдал от недостатка внимания. Кроме того, я вдруг ощутила себя взрослой, и меня перестала устраивать детскость в наших семейных отношениях. У Витьки были проблемы с позвоночником, он не ползал, долго не мог садиться и вставать самостоятельно. А у меня не хватало молока, но я была убеждена, что до полугода нужно кормить только грудью — ну вот, я и кормила днем и ночью, так что Максиму приходилось спать на матрасе возле кровати (иначе не хватало места кормить сидя). Максим сына очень любил, но относился к нему несколько по-детски, и все возникающие проблемы приходилось решать мне. Впрочем, Максим в то тяжелое время все-таки что-то зарабатывал: мясо мы, конечно, не ели, но и не голодали. Памперсами почти не пользовались, детское питание в банках не покупали (да его почти и не было тогда), зато покупали детские каши в коробках. Мой папа тоже помогал... В общем, серьезных материальных проблем у нас не было, а вот духовные — были. И хотя, уложив ребенка, мы вечерами по-прежнему сидели на кухне — читали, переводили и писали письма — что-то сломалось. Поэтому, думаю, не случайно мы оба влюбились, почти одновременно: сначала он, потом я. Раньше такое и представить себе было нельзя, настолько мы были единым целым. А тут впервые я понятия не имела, что делается с Максимом, не знала о его любви, причем серьезной. Да и он о моей догадался не сразу… Все кончилось плохо. Было ужасное лето 1996 года, мы мучили друг друга, как могли (совершенно не нарочно, разумеется). Стихи, написанные Максимом в это время, воистину прекрасны — но какой ценой они дались! А зимой у Максима просто поехала крыша. Он мучил меня, устраивал дикие сцены — даже при Витьке. Ну, и я была хороша со своей неистовой, хотя и неразделенной любовью. В конечном счете я не выдержала. Жить с человеком явно неадекватным можно и должно, если очень его любишь. В противном случае жизнь превращается в ад. У меня не хватило сил, терпения и человеколюбия продолжать жить с Максимом. А главное, не хватило любви... Хотя тогда я его еще любила, не так, как раньше, но все-таки мы долго были очень близки, и это не могло пропасть «вдруг». Я жалела Максима, мы оба пытались как-то приспособиться к новой ситуации. Тем не менее мне, как максималистке, казалось, что нельзя жить с человеком «из жалости» — стиснув зубы, тянуть лямку. Что главное в совместной жизни — любовь, а если она уходит, жить вместе не стоит. Я не думала о том, что остаюсь одна с ребенком, и мне надо будет как-то его кормить, искать работу... Нет, я мыслила исключительно категориями «люблю — не люблю», из этого и исходила.
На первый взгляд, все у нас шло не так уж плохо. Мы по-прежнему общались с Соколовым и Меньшениным, подружились с француженкой Анн-Мари, ездили на Новый год в Омск к моей подруге Свете. Но я твердо решила, что нам нужно расстаться. В конце концов я помогла Максиму найти комнату, и он от меня уехал. Это случилось 17 мая 1997 года. Все было душераздирающе, Максима было ужасно жалко — как будто ребенка выбросили на улицу. Но я действительно больше так не могла. И когда он уехал, испытала чувство освобождения. Помню, бросилась среди ночи мыть стены на кухне: «Хочу и мою, и никому это больше не помешает, никого не будет раздражать!!»
Ситуация усугубилась тем, что недели через две после нашего расставания произошла жуткая сцена. Максим бросился сначала на меня, потом на моего папу, друзья пытались его удержать и нечаянно сломали ему руку. Сломали очень неудачно — со смещением, рука долго не срасталась, кончилось тем, что гипс наложили на половину тела, и Максим так мучился до октября. Мы с Витей навещали его в больнице, но я после летней сцены как-то озлобилась и даже отказалась встретить Максима, когда его выписали из больницы. Мне казалось, что я права: если он себя повел агрессивно, я должна отвечать тем же. Как-то мне позвонила мама Алеши Верницкого, стала меня стыдить. Я огрызалась. Сейчас-то понимаю, что она была права, нельзя было так с Максимом. К сожалению, в любых ситуациях поступать по-христиански очень сложно, особенно по молодости... После больницы Максим жил в комнатушке на Эльмаше, и было ему плохо. Он частенько приходил навещать сына, мы с ним ругались на пустом месте — как, наверное, ругаются все разведенные супруги. Меня бесило, что он не хочет выписываться из моей квартиры. А мне так хотелось продать ее и уехать в Москву в поисках иной, лучшей жизни! Сейчас я знаю, что это было скорее желание, нежели серьезное намерение, но тогда я думала по-другому. Максим был категорически против моего переезда, не хотел расставаться с Витей. Я приходила в бешенство: вот, прописала мужа-студента, чтобы его не распределили в Тьмутаракань, и это мне за мою доброту?! Помню, даже как-то шантажировала бедного Максима: если ты не выпишешься, не разрешу тебе видеться с сыном! До этого бы не дошло, конечно, не такой уж я была стервой, но Максим сильно переживал. Теперь-то я понимаю, что он просто боялся выписываться, чтобы не оказаться полным изгоем: человек без прописки у нас никто. На мою жилплощадь он не претендовал никогда, хотя по тогдашним законам мог бы; ему была нужна только прописка. По иронии судьбы, когда Максим в 2003 году, наконец, выписался из моей квартиры, чтобы прописаться в общежитии — им с Аней дали комнату — там его все никак не прописывали, все тянули... В результате он так и умер человеком без прописки…
Постепенно наше общение стало более спокойным. Я видела Максима часто. Он производил очень тяжелое впечатление: человек, у которого все не в порядке. Приобщился к религии, это хоть как-то ему помогало. Когда в жизни Максима появилась Галя, он немножко ожил. Я за него радовалась. С Галей отношения не сложились, Максим страдал... Но все-таки, видимо, самый трудный период был позади. Потом он познакомился с Аней, а я снова вышла замуж. Вот тогда-то мы стали общаться уже совсем по-дружески. Как-то раз Максим позвонил часов в одиннадцать: «У Ани плохо с сердцем, я не знаю, что делать — может, приедешь?» Я сказала: «Извини, Максим, уже поздно, я не поеду». — «Ну, может, хоть Даня приедет?» (Даня — мой второй муж). Даня поехал, оказалось, что с Аней все в порядке, и они с Максимом до двух ночи разговаривали «за жизнь»...
В последний месяц перед смертью жизнь у Максима как будто наладилась. Они с Аней получили комнату в общежитии и, наконец, обрели хоть какое-то свое жилье. Все вроде шло хорошо, сделали мини-ремонт, наклеили новые обои... Но вот как-то поздним вечером мне позвонил Максим (это было дней за десять до смерти) и начал рассказывать, как ему плохо. Причем было понятно, что на самом деле все нормально, проблемы и страхи надуманные — но Максиму от этого не легче. Он часто воспринимал жизнь как трагедию, несмотря на свою видимую жизнерадостность. Иногда мне казалось, что его предназначение — всегда страдать, даже в счастье... А тут я вдруг ощутила, что ему совершенно не с кем поговорить, кроме меня, бывшей жены, человека от него уже довольно далекого. В глубине души я ужаснулась. Мы пообщались, я постаралась его успокоить...
А потом его сбила машина. Он пошел вечером в магазин купить что-нибудь к ужину. Было темно, он переходил улицу на красный свет. Девушка за рулем «Оки», получившая права совсем недавно, не справилась с ситуацией.
Мы ходили этим вечером в кино на «Хозяина морей». Когда вернулись, папа сказал нам, что звонила Аня, спрашивала, не у нас ли Максим: он пошел за продуктами и пропал. Максим был человеком спонтанным, и его планы всегда могли измениться. Так, однажды в Тагиле он отправился гулять со своим приятелем Женей Шаровариным. Сказал маме, что будет дома через пару часов. В результате они ушли пешком в Верхнюю Салду, и вернулся Максим спустя сутки, мама чуть с ума не сошла. Зная эту особенность Максима, я за него не волновалась. А рано утром нас разбудил звонок Аниного папы: Максим погиб...
У одной нашей знакомой потом было видение, будто она встретила Максима где-то в потустороннем мире — не в раю, а скорее в чистилище. Он сидит в какой-то маленькой комнатке, где заботится о некоем существе, причем не человеке (заботиться о «меньших братьях» было очень в стиле Максима). И вот этот дух Максима рассказал, что он задумался, отключился и вообще не видел эту чертову «Оку». Вполне правдоподобное объяснение. Году в
Максим производил со стороны довольно странное впечатление: упитанный, в больших очках, вид всегда несколько расхристанный. Легко возбудимый, постоянно что-то болтает — типичный холерик. При этом говорит странные вещи — иногда кажется, что у него не все дома. Когда я вышла за Максима замуж, одна подруга просто перестала со мной общаться — ей казалось, что мой муж психически нездоров. Но, несмотря на свою видимую странность, Максим обычно располагал к себе. Может быть, потому, что каждому было ясно: это добрый человек. К тому же был он очень общителен, легко знакомился и сходился с людьми. Незадолго до нашего расставания, гуляя с сыном в парке, познакомился с каким-то армянином лет сорока и привел его к нам в гости. Я была в шоке, хотя виду, конечно, не подала. Так и не поняла, чем Максима привлек этот тип — видимо, что-то показалось ему интересным…
Максим, действительно, был очень добрым, буквально мог отдать последнюю рубашку. Я сердилась — мне казалось, что это чересчур. Но для Максима такое поведение было естественным. Скажем, он мог пожертвовать какой-нибудь нищей старушке солидную сумму денег. Что уж говорить о друзьях — им он никогда ни в чем не отказывал. Мы были очень гостеприимными, старались всех привечать, всем помогать. У нас регулярно кто-то ночевал — особенно когда моя бабушка перестала нас контролировать. Максиму казалось, что вечер без гостей — это неполноценный вечер. В общем-то, я была с ним согласна.
Еще Максим очень любил детей. Будучи сам большим ребенком, он, видимо, ощущал свою близость к этим маленьким созданиям. С моими двоюродными кубанскими племянницами он мог часами ходить на четвереньках, ползать на животе, пускать самолетики. Сына своего обожал — приходил к нему регулярно, баловал до невозможности, ходил с ним гулять и частенько ездил к кому-нибудь в гости. Это не было общение ребенка и взрослого. Это было общение двух мальчишек — маленького и большого, ужасно доброго. Витька до сих пор вспоминает: «Такой хороший папа...»
Вместе с тем Максим был крайне вспыльчивым, в любой момент мог взорваться (это его выражение: «Я взорвался»). Вся мебель в нашей квартире была поломана: то он пнул ногой кровать, то кулаком в стенку заехал. Часто его задевали совершенные мелочи — скажем, брюки висят не на том стуле. От такой ерунды он мог всерьез выйти из себя. Я этого не понимала. Лишь теперь до меня начинает доходить, что любую частность он воспринимал как доказательство того, что его недостаточно любят. Наверное, ему каждую минуту нужно было подтверждение: Максим, тебя любят, очень любят, не волнуйся ты так! Я по натуре истеричка, но с Максимом этот номер не проходил: на любую мою истерику он выдавал совершенно дикую реакцию. Поэтому я держала себя в узде и никаких сцен Максиму не устраивала. Конечно, мне это казалось огромной жертвой: он тут такое вытворяет, а я благородно молчу! Похоже, не молчать надо было, а непрерывно говорить: люблю-люблю-люблю. Вслух. Ему было бы легче.
Максим «взрывался» не только со мной. Он успел подраться почти со всеми своими друзьями (именно «подраться», а не «поссориться» — к серьезным конфликтам эти дурацкие драки не вели). Дрался и с посторонними, например, если ему казалось, что меня кто-то обижает. Он признавался, что ужасно боится драться, но природное чувство справедливости не позволяло ему остаться в стороне. Однажды на студенческом музыкальном фестивале мы слушали выступление нашего приятеля Шурика Другова. Какие-то хулиганы на задних рядах высмеивали Шурика, передразнивали его — и Максим не выдержал. Он побежал бить морду — сразу всем! Помню, что сидящий неподалеку поэт Леша Кузин, глядя на эту сцену, бормотал: «нет, не буду я вмешиваться, не буду…» К сожалению, иногда вспышки Максима напоминали паранойю: однажды он сбил с ног на улице какого-то мальчика, потому что ему показалось, что тот над ним смеется. Впрочем, может, и правда смеялся…
С другой стороны, Максим просто притягивал к себе всякую шпану. Видимо, хулиганы думали: «ага, толстый, в очках — надо побить». Помню совершенно вопиющий случай. Была суббота, я работала, и Максим решил меня встретить. Часа в три дня мы вышли из учебного корпуса радиофака. К нам подошла какая-то парочка, парень с девушкой. Парень, не сказав и двух слов, вдруг полез в драку. Ни с того ни с сего! А девушка хватала Максима за руки, цеплялась за одежду и орала: «Не смей его трогать! Я беременная!!» Я растерялась и ничем помочь не могла. В результате Максиму расквасили нос.
А летом 1993 года случилась история похуже.
Из дневника Жени:
«23 июня, в 3 часа дня, Максим возвращался из поездки в колхоз и зашел на колонку вымыть руки. Там он достал кошелек, чтобы пересчитать свои гроши. Денег было 65 рублей — (прим.: по нынешним временам — от силы 65 копеек). Тут на него наехали. Солидные дяди, 30–40 лет, прилично одетые, даже в золоте. Явно не хулиганы, а профессионалы. Пытались отобрать кошелек, выяснить, где он живет, потом вломили ему железным прутом по голове три раза. Никто не заступился, хотя дело было на углу Блюхера и Уральской, возле магазина, очень людное место. Сим пошел ко мне на работу, пришел весь в крови. Потом мы поехали домой и оттуда пошли на станцию скорой помощи — она ведь рядом. Максима сразу увезли в травматологию на Московской, зашили голову. Он пролежал там пять дней. Дикая история».
Я, конечно, страшно переживала и приходила к Максиму каждый день, а то и по два раза. Он был поражен: «я думал, ты меня бросишь». Я тоже была поражена: как ему могло в голову такое прийти! Именно тогда Максим написал свое первое завещание: вначале медики опасались гематомы мозга, но, к счастью, все обошлось. Когда на второй день Максим стал читать книжку, лечащий врач успокоился: «читает — значит, ничего страшного».
Максим воспринимал жизнь трагически, остро ощущал несовершенство мира. И у него, как у многих поэтов, была тяга к самоубийству. Точнее, это была игра в самоубийство: попытки покончить с собой предпринимались исключительно в моем присутствии и отличались крайней несерьезностью. Например, он мог полоснуть себя по венам тупым кухонным ножом, разбить стекло с намерением выброситься из окна, неожиданно «рвануть» на проезжую часть (если я держу его за руку). Мне эти происшествия давались нелегко, но всерьез я их никогда не воспринимала. Это была демонстрация, выброс негативной энергии, а не реальное намерение. Насколько я знаю, когда Максим обратился к Богу, тема самоубийства для него оказалась под запретом.
Максим очень любил Тагил — город своего детства. Мы с ним много раз гуляли по Тагилу, он мне показывал разные места, рассказывал что-то — чувствовалось, что все тагильское ему очень близко. Тагил — странный город, разбросанный. По площади он больше Екатеринбурга, потому что состоит из отдельных поселков. Все эти Вагонки и Гальянки были Максиму как бальзам на душу. И то, что Тагил — город рабочий, тоже сыграло свою роль. У Максима было «пролетарское мышление» — он был за трудящихся, против буржуазии, против богатых. Скажем так, к последним он всегда испытывал какое-то недоверие, ощущая себя честным бедняком. И то, что он всю жизнь работал радиоинженером, тоже не случайно. Ему казалось странным превратиться в гуманитария, пытаться заработать литературой — для этого он был чересчур реалистом. Он всегда чувствовал ответственность — за семью, за страну, даже за работу, где его не слишком хорошо понимали. Впрочем, мне трудно судить, был ли Максим хорошим работником. Как человек увлекающийся, он вечно разбрасывался, и мне трудно себе представить, чтобы он работал день и ночь на благо бизнеса, как сейчас принято на многих фирмах. Он трудился в небольшой компании под названием «Уралчерметавтоматика», проектировал и налаживал какие-то приборы. Периодически порывался уйти — но так и не ушел, поскольку понимал, что там к нему со всеми его странностями уже привыкли, а привыкнут ли на новом месте — кто знает.
Эрудиция Максима потрясала. Мне иногда казалось, что я живу с ходячей библиотекой, такое количество самых разных знаний носил он в своей голове — по математике, маринистике, литературе, истории, технике. Мог поддержать разговор практически на любую тему.
Из дневника Жени:
«Наши новые друзья (прим.: убежденные гуманитарии) смотрят на нас как на диковинных зверей. Еще бы, люди кончили радиофак! Но когда Максим стал рассуждать про четыре слова, обозначавшие любовь у древних греков, и сказал, что он читал это в книге «Древнегреческая мифологема судьбы», они были просто в ауте».
Особенно увлекался морем, оружием, космонавтикой. Мы регулярно ездили на книжную ярмарку в КОСК и, помимо художественных, покупали книги про корабли, а также многотомную «Историю военного искусства». В КОСКе мы оставляли солидную часть зарплаты, но у меня просто духу не хватало отказывать Максиму в таких покупках. Безусловно, Максим интересовался не одними инженерными вещами. Он был очень восприимчив к прекрасному, причем не только к литературе. Когда ему было восемнадцать, я впервые сводила его в оперу — и он сразу полюбил этот вид искусства. Он вообще любил музыку, причем самых разных жанров: оперу, джаз, рок — на рок-концерты мы с ним ходили не менее регулярно, чем в оперный. А еще любил кино, причем фильмы весьма непростые. Максим всегда очень точно комментировал увиденное и услышанное. Об этой его особенности мало кто знал — о чем-то сложном сказать одной фразой, которая высветит самую суть. В том числе это касалось его оценки людей и поступков. Если мы с ним обсуждали какую-то проблему или каких-то общих знакомых, он обычно бил не в бровь, а в глаз. Иногда он видел людей насквозь, хотя никто этого не подозревал. Многим казалось, что Максим эрудированный, конечно, но звезд с неба не хватает и вообще не слишком умен. Это было совсем не так.
Максим не гнушался никакой работой: мог копать огород, мыть полы, готовить еду. О еде стоит сказать отдельно: Максим буквально творил пищу. Он изобретал какие-то фантастические овощные поджарки: кабачок с картошкой, капуста с яйцом, жареная репа. Хвастался, что, будучи студентом, однажды сварил вкусный суп из одной луковицы. Пек странные оладьи. Выдумывал салаты: например, так называемый салат «Максим» (помидоры, тертая репа, сметана и зелень). Его импровизированные блюда иногда были удачными, иногда — не очень, но мы все равно ели. В любом случае мне было очень приятно, что Максим что-то приготовил. Обычно это случалось в воскресное утро.
А еще он обожал различные соленья. До сих пор не понимаю, как его желудок переваривал кислую капусту и соленые огурцы, купленные в советском магазине. На мой взгляд, есть это было совершенно невозможно — однако Максим ел да похваливал. Когда началась инфляция и все стало ужасно дорого, Максим мог истратить половину своей получки на какие-нибудь соленые помидоры, лечо и болгарский кетчуп. Я возмущалась, но поделать с этим ничего было нельзя. У него даже в стихах фигурирует салат из красного перца «Асеница» — теперь никто уже и не помнит, что был такой. Сладкое Максим тоже любил — в первую очередь, всевозможные тортики. Вообще, его не смущали самые странные сочетания продуктов: например, колбаса с творогом. Одно из любимых выражений голодного Максима: «Я бы жареного бегемота съел!»
Максим был человеком на редкость спонтанным и все решал в последний момент. Меня это нервировало, потому что я люблю планировать минимум за неделю. Однако постепенно я привыкла. Скажем, собираемся мы в Тагил к его маме — до самого конца нельзя быть уверенными, что мы все-таки поедем. Вот вроде уже и сумка собрана… Но Максим может в последний момент заняться какими-то делами, мы опоздаем на электричку, а потом он вообще раздумает ехать.
Впрочем, в Тагил Максим чаще ездил один. Очень часто он писал в электричке стихи. Так, его поэма «Рыбы» была написана именно между Свердловском и Тагилом. Помню, тогда он привез целую кучу стихов, но «Рыбы» оказались самыми удачными. Странно, но я, живя с поэтом, не смогла бы ответить на вопрос, как именно он сочиняет. Я просто никогда не видела, чтобы Максим мучился над какими-нибудь строчками! Тем не менее листочки со стихами и радиосхемками валялись по всей квартире, бортжурналы были полны Максимовых творений, с работы он приносил длиннющие распечатки стихов, а также дискетки с подборками и макетами книг. Мне было обидно, что Максим практически никогда не правил стихи. Он грешил неправильными ударениями, и нередко такое ударение портило все четверостишие, но переделывать его Максим категорически не хотел. Это уж потом, в последние годы, он стал работать над стихами более тщательно: многие стихи 2000–2003 годов существуют в двух, а то и в трех вариантах.
Писать про Максима очень трудно. Кажется, что вспоминаются одни частности, а цельной картины не получается. Максим был очень ЖИВЫМ, жизнь просто била из него ключом, и это почти невозможно передать в воспоминаниях. Поэтому, наверное, его смерть так подействовала на всех друзей — как обухом по голове. Закрываешь глаза и видишь Максима — живее всех живых. Таким он навсегда останется в моей памяти.