Люди этапа

СМ: Когда Максим умер, время спустя я пытался найти в интернете, кто что о нем написал. И естественно, появились какие-то высказывания людей мне совершенно незнакомых. Я думаю — кто такие?.. А это люди, с которыми Максим общался как раз последние семь лет, когда мы уже уехали из Екатеринбурга. Видно, что они не знали того Максима, которого знали мы. Но они знали другого Максима. И в этом смысле — мы тоже люди этапа. Этапа максимовской жизни. И мне кажется, что этот этап... Он был очень счастливым. Вот интересная ситуация: мы с Максимом в поэзии и вообще в литературе, по большому счету, были антиподы. Он нас ругал, он нас честил. Но по-человечески — мы втроем были друзьями. И более того, мы были дружны в период рассвета нашей молодости. Я не могу сказать, что это был самый важный период для Максима. Нельзя сказать, что это самый важный период для нас, но это период рассвета нашей молодости. Это был всплеск эмоциональный, интеллектуальный всплеск, правда?.. И сейчас я понимаю, — да всегда это было понятно, — что в тот период для нас это было самое наивысшее общество — дом Ивана Антоныча, Жени и Максима. Мы нашли там близких людей.

СС: Но прежде — это Максим нас нашел!

История 1: ЗНАКОМСТВО

«Весна какая грустнущая… Панкуха!»

(Максим. Из письма)

Максиму всегда были интересны люди, связанные с литературой. Он тянулся к ним. Ему нужна была среда — поэтическая, культурная. И он всегда сразу замечал таких людей, как опытный поэт и внимательный к миру человек, и он к ним тянулся. И располагал к себе своим искренним интересом, своими откровенными, естественными реакциями. Он был не всегда благодушен и не всегда справедлив в своих отношениях и высказываниях, но вот чего он начисто был лишен — так это притворства и лицемерия. Любой искусственности.

СС: Я однажды пришел на одну из поэтических вечеринок в «ДК Автомобилистов», и увидел там своего кумира — рок-поэта Кормильцева. Я долго не решался к нему подойти. Каково же было мое удивление, когда Кормильцев встал на табуретку и начел экспрессивно декламировать что-то странное. Я был совершенно заворожен этим и понял, что у Кормильцева — новый этап творчества. Еще больше я был потрясен, когда после моего выступления Кормильцев сам подошел ко мне вместе со своей женой Женей Дьяченко, и оказалось, что он и есть тот самый Максим Анкудинов, о котором я раньше и слыхом не слыхивал. Рядом с ними был человек с гитарой, это был Саша Другов. Попытка выяснить, на каком факультете они учатся, вызвала хохот, потому что они все уже закончили УПИ. И они повели меня к себе в гости. И придя к ним, мы имели там какой-то портвейн в обществе Ивана Антоныча, Жениного папы, который меня сильно добро принял.

СМ: Я помню, когда ты мне об этом рассказывал, я тебя спрашивал: а где живет Максим? А ты говорил — ну, там живет еще женин отец. И я подумал — о, как хорошо сказал, в смысле — «отец жены». А ты говоришь — да нет, жену Максима зовут Женя! И потом ты предпринимал неоднократные попытки нас познакомить. Я как-то вяло отнекивался. А однажды ты сообщил мне: представляешь, Максим на поэтическом чтении устроил драку!

СС: Ну, драки, строго говоря, не было.

СМ: Неважно! Я думаю — интересный какой человек: из-за стихов полез драться. Надо срочно знакомиться.

СС: Так и было.

СМ: Но мое знакомство с Максимом состоялось только в наш приезд в Москву на фестиваль молодой поэзии, который проводил Дмитрий Кузьмин.

СС: Это был 94-й год. Да, точно, ты познакомился с екатеринбургским поэтом в Москве!.. Мы пришли в ЦДРИ. Там в фойе толпились все молодые поэты бывшего Союза и наперебой пытались зарегистрироваться.

СМ: И вдруг навстречу тебе побежал этот очкастый здоровяк, причем тогда он мне показался довольно высоким.

СС: Я радостно закричал, и он закричал, и мы бросились обниматься...

СМ: А Дима Кузьмин кинулся вас разнимать.

СС: Он кинулся разнимать, потому что до этого к нему подошел какой-то сумасшедший и начал кричать, почему его не внесли в список! Дима ему сказал: мы не можем внести в список всех, кто считает себя поэтом, мы регистрируем только приглашенных. Тогда этот непризнанный гений стал раскидывать бумаги, которые лежали у Димы Кузьмина на столе. И встык с этим Максим увидел меня, и мы с криками радости бросились обниматься. А Кузьмин подумал, что это одна мизансцена — тот психует, а эти дерутся. И нужно нас разнимать... И вот тогда я вас с Максимом и познакомил.

СМ: Но тогда мы познакомились только номинально... А дружеское общение началось после Москвы. Потом, уже в Е-бурге, некоторое время спустя, — может быть, через месяц, — я с ним сошелся. Максим был мне глубоко симпатичен. Он вызывал у меня очень большое удивление. Я бы даже сказал — радостное удивление.

СС: Скажи, а как бы ты оценил ту среду, в которой вращался Максим, тех людей, которых он выбирал и отмечал?

СМ: Мне трудно об этом судить. С одной стороны, видно было, что они с Женей очень сильно принимали людей, которые имели какое-то отношение к литературе, как им казалось. Они к этому относились с пиететом. Максим даже очень неплохо относился ко всякого рода, на мой взгляд, чудакам. Мы могли сказать: да какая нам разница, поэт — не поэт! Да, ну и что!.. Но для Максима всегда было важно, что человек что-то слагает. Он и в нас это очень ценил и поддерживал. Хотя Максим, конечно, не со всем соглашался.

СС: Максим ведь не очень-то одобрял наши стихи, хотя каждый из нас развивался достаточно оригинальным образом. Впрочем, мы к его творчеству тогда относились примерно так же.

СМ: Тогда стихи и вообще тексты Максима не производили такого уж большого впечатления. Они казались забавными. Казалось, что Максим слишком стихийный. Что Максима несет. Что иногда его произведения надо почистить. Притом сразу было понятно, что Максим — поэт. Без вопросов. И притом, что Максим был достаточно мощным буквоедом. Это был человек энциклопедического склада.

СС: В том-то и дело! У него был гигантский словарный запас. Чувство языка идеальное.

СМ: Он перелопачивал кучу литературы…

СС: Мне кажется, эта его совершенная стихийность возникала не от недостатка умения, не от недо-умения, недо-терпения, недо-вкуса, а была бессознательно нарочитой. То есть он мог писать выверенно и приглаженно. Но — теоретически. Он не видел в этом никакого смысла. Потому что для него поэзия всегда была выворачиванием себя наизнанку, а там, с изнанки, было черт-те что. И там было все немножко нелепо. Отсюда — абсолютно выбивающиеся стилистически фразы, слова, невнятные концовки...

СМ: Вот-вот, сейчас проскользнуло правильное слово — «нелепо». Максим сам был достаточно нелепым человеком. Нелепо выглядел, и стихи его ему вполне соответствовали. Что называется, аутентичное творчество. Да, Максим бывал нелеп, но он был крайне вдохновенен в своей нелепости.

СС: Он же закончил чуть ли не с красным дипломом, я не помню, может быть, это уже мифология, но он как бешеный учился на своем радиофаке — одном из самых сложных факультетов УПИ. И как выпускник радиофака он, во всяком случае, мог логически и точно выстроить что угодно, любую систему. Он постоянно что-то изобретал, какие-то нововведения применял в своих работах технического свойства, и руками мог все делать. Стихи были именно выражением его души. И у него не было необходимости и потребности как-то иначе это выражать. Поэтому он был нелеп в своих километровых поэтических циклах. Но если это все просмотреть опытным взглядом литературного редактора, можно намыть настоящее золото.

История 2: ВЫСТУПЛЕНИЯ

«В феврале в “Урале” появится подборка стихов...
молодая молодежная младолитература; кипеж и рыпеж...»

(Максим. Из письма)

Максим нас очень продвигал. И не только нас. Он всегда стремился выступать, печататься, доносить до людей свои тексты. Но чувствовал свою ответственность и за нашу поэтическую судьбу.

СМ: У Максима была большая потребность выражаться на письме. Но не только. Максиму необходимо было общение, творческая среда. Он считал, что нельзя придумывать себе какую-то замороченную тусовку и только там крутиться. Максим был готов читать стихи перед всеми. У него была потребность читать, говорить с аудиторией. Он хотел выступать везде, куда его приглашали. И, естественно, иногда случались столкновения. Вроде того случая с Ником Рок-н-Роллом.

СС: Да, да. В Университете был устроен поэтический вечер, где мы все должны были выступать. И, когда выступала Виталина Тхоржевская, Ник сидел и вслух это комментировал. А потом сам вылез читать. Но выступление Ника затянулось, а Максим уже был обижен за Виту и во всеуслышание пообещал выбить ему его железные зубы.

СМ: Золотые, золотые, а не железные! Максим кричал: «Какой он панк! У него же фиксы золотые!» Кстати, справедливости ради, Ник Рок-н-Ролл — довольно приличный человек. И там ситуация выеденного яйца не стоила. А выступления некоторых университетских поэтов и вправду были крайне скучны и невыразительны.

CC: Неважно. Важно, что все едва не кончилось свалкой. Но нужно сказать, что Максим, при таком безоглядном отношении к собственному имиджу, всегда старался — как это ни странно прозвучит — держать марку уральской поэзии. И, как маститый автор, чувствовал ответственность за младших. Например, когда на московском поэтическом фестивале группа молодых уральских балбесов устроила пьяный погром в номере, где они жили, Максим, недолго думая, возместил Кузьмину весь урон из собственного худого инженерского кармана.

СМ: О, как мы заговорили — марку уральской поэзии, пекся о молодежи. Скажи лучше, а как у Максима было с чувством юмора?

СС: Нормально все было с чувством юмора. Не было его у Максима. Вернее, оно было у него весьма своеобразным. Так вот, возвращаясь к ответственности за младших. Что уж говорить о том, как он пекся о нас и постоянно пытался нас, что называется, продвигать! И на фестиваль в Москве, и в Е-бурге всегда завлекал на всевозможные выступления. Он же познакомил нас и с Евгением Касимовым...

СМ: ...Который в то время работал на центральном свердловском радиоканале. Касимов пригласил нас с Максимом на радио читать стихи.

СС: В горсовет. На площади 1905 года.

СМ: Центральной площади города Екатеринбурга. И мы там читали стихи. Я помню, Максим был опытный парень, он читал великолепно. И, видимо, вдохновленный этим, Евгений Касимов подписал нас еще и на телевизионное выступление!.. Я не знаю, выборы президента, что ли, летом проходили?

СС: Ты имеешь в виду 96-й год?

СМ: Да. Так вот, Касимов говорит: программа будет сниматься в Центральной гостинице. Как раз тогда в Е-бург приехала довольно известная поэтесса из Москвы — Зондберг Ольга. Я не знаю, где был ты, тебя не было... Пошли — Максим, Оля и я. А пошли еще по какой причине? Я говорю: так там же останавливался Маяковский, в этой гостинице! Мы решили, что мы обязаны там быть. Правда, Касимов нам объяснил, что передача будет про политику. Понятно, что политика всем была фиолетова, но процесс все-таки был интересен сам по себе — с друзьями посидеть в ресторане Центральной гостиницы.

СС: В которой останавливался и Чехов, кстати!

СМ: Когда ехал на Сахалин, совершенно верно. Или с Сахалина. Так вот. Приходим, садимся. Стол накрыт. Стоят какие-то соки, фрукты, естественно, серьезных напитков нет. Операторы настраивают камеры, ставят свет. Ведущие — микрофоны. А надо сказать, что мы хорошо подготовились — взяли в соседнем ларьке коньяк. Вот и мы тоже времени не теряем, под столом разливаем. Выпили, сосредоточились, сидим все во внимании. Для начала тетенька-ведущая попросила нас почитать стихи. Все прочли что-то. Потом она нас и спрашивает: с кем вы, работники искусства? Нас, конечно же, довольно неуклюже подводили к тому, чтобы мы все тупенько высказались в поддержку Ельцина. Вот это меня просто убило. Естественно, я взял слово и сказал, что нас вообще эта муть не интересует. Я вот, например, как не голосовал ни разу, так и не буду. Не знаю, что до этого собирался сказать Максим, который всегда был в принципе романтически настроен, но все меня поддержали в том плане, что политика — это г... И не имеет смысла в нем копаться, изучая его оттенки и полутона. По тускнеющим лицам телевизионщиков мы поняли, что передачу им запороли. А ведь Максим, безусловно, был за демократию, и если бы дело пошло по-другому, он бы им прекрасную передачу сделал. Ведь Максим мог красиво и ладно вещать до бесконечности.

СС: Про политические взгляды Максима — это отдельная история. Во время губернаторских выборов, например, он голосовал по фонетическому признаку — за того кандидата, чья фамилия ассоциировалась у него с наиболее приятными вещами. Гражданская позиция истинного поэта!

История 3: ПОХОД

«Работы много, работать лень, деньги плакали.
Леониды пролетали, метеориты такие,
только ни хера ни видно было — тучи...»

(Максим. Из письма)

Максим был очень коренным человеком. Он не мечтал об иной жизни, о других странах и городах. Точнее — он постоянно мечтал о них, но не мыслил себя без Урала. Он был человеком планетарного мышления, но он был истинно уральским поэтом.

СМ: Я упоминал тут Олю Зондберг и выступление в Центральной гостинице. В тот же политическо-романтический период мы собрались в горы. Скорее всего, это были скалы Петра Гронского. И естественно, это была инициатива Максима. Значит, собрались опять втроем — Максим, Оля и я. Мы ехали на электричке, а потом долго шли: сперва лесом, потом лес закончился, начались камни, мы какое-то время карабкались по ним, пока не достигли метеостанции. Прошли немножко и расположились на плоском здоровом камне. Чтобы не шокировать Олю своими мускулистыми телами, мы с Максимом не стали снимать рубашки. А только расстегнули их, предоставив наши белые животы на растерзание уральскому солнцу. Оля ничего расстегивать не могла, потому что была в футболке. Хотя Оля, может быть, вспомнит, что она была в рубашке с пуговицами, которую она, естественно, не расстегнула, к нашему сожалению. Вот сели мы, значит, на камне, разложили продукты, вино. Вина было достаточно. Я не помню, в какой емкости, но его было около трех литров. Сухое красное, легкое, что называется, питкое. Мы сели и начались наши непринужденные беседы. Мы с Максимом очень много чего плели Оле про Средний Урал. И должен сказать, что я больше, безусловно, врал. Псевдо-мифологические байки: Бажов, Хозяйка Медной горы плюс местный наркоманский фольклор. Процентов восемьдесят информации шло у меня из головы. А Максим был тем человеком, у которого была правда. Вот существуют же уральские краеведы, и Максим был из этих. Единственный недостаток Максима был в том, что заткнуть его было невозможно. Максим мог рассказывать про Уральский край, про Средний Урал — бесконечно! Про Петра Гронского, про революционеров, про хантов и мансей, про Золотую Бабу — мистического идола.

СС: Более того, он даже мог указать приблизительные координаты, где ее искать.

СМ: Абсолютно точно. Мы уже были готовы искать. И когда животы наши слегка подпеклись, а еда подъелась и подпилось вино, мы собрали манатки и, не дождавшись никаких мистических знаков, начали спускаться. И что-то в лесу нас так зацепило, может, знак, какой был или вино заработало, а только, пройдя через лес и железную дорогу, мы оказались у озера в каком-то крайне просветленном состоянии. Расположились на берегу. Благо, у всех были плавки, мы об этом договаривались. У Оли купальник, естественно. Я понимал, что Максим к Оле испытывает какие-то чувства. И как-то все понимали, что понимать тут особо нечего. И какая-то неловкость была, недосказанность. Поэтому мы с Максимом, чтобы эту неловкость хоть как-то преодолеть, схватили Олю за руки-за ноги и выкинули, как смогли далеко, в озеро. Оля не особо сопротивлялась. Потом она барахталась, тонула где-то невдалеке. Больше для вида. А потом мы сделали вид, что кинулись ее спасать. Правда, Максим плавал слабо. В случае чего, его самого пришлось бы спасать. А после мы лежали на берегу и наблюдали, как закатывается пунцовое солнце, из последних сил цепляясь за гору, с которой мы только что спустились. Как оно нехотя переваливается и сваливается туда за... В блаженном, расслабленном состоянии мы наблюдали всю эту картину. Отдохнув и как-то лениво побеседовав о природе Среднего Урала, и введя столичную гостью в курс среднеуральской псевдо-мистики, — причем она прониклась очень легко и быстро — мы отправились ждать электричку на Екатеринбург–Свердловск.

СС: Ты рассказал очень хорошо. Из этой истории хорошо видно, что у Максима не было ощущения провинциальности всего происходящего, оно было чуждо Максиму! Он действительно был влюблен в природу Урала, в его историю и мифологию, в его дымящие трубы... Это особый образ мышления, особый взгляд на мир, на реалии культуры. Это тем более интересно, что в 90-е годы вся свердловская богема устремилась в Питер и в Москву. Кое-кто потом перебрался вообще за границу, кто-то вернулся, так и не найдя себе места в столицах... А Максим никуда не устремился! И мысли такой никогда не было.

СМ: Насколько я помню, Максим толком не смог пристроиться в Екатеринбурге со всеми своими талантами, не только поэтическими, но и профессионально-инженерными.

СС: Вот я и говорю, он был одним из тех людей, которым, обладая такими талантами, нечего было терять. Но, совершив путешествие из Нижнего Тагила в Свердловск, он никогда не мечтал о каком-то ином существовании.

СМ: Максим в свое время приехал в Свердловск и претерпел все, что надо было претерпеть в чужом городе — без денег, без жилья и без еды. Он не мог ехать в еще более чужой город.

СС: Но он нашел…

СМ: Ничего он не нашел. То есть сначала, конечно, нашел, а потом потерял. Я помню, как после развода с Женей он ощущал себя брошенным в чужом городе — в Свердловске–Екатеринбурге. Что он говорил? «У меня тут Витя только, у меня тут один Витя остался. Может быть, мне надо в Нижний Тагил уехать, там мама...» Ты же помнишь? Вот было его ощущение. После долгих перипетий и мытарств, студенческого периода, он обрел свое счастье, обрел свой дом. У него не было дискомфорта от его работы. У него не было ощущения, что он занимается какой-то ерундой. Он же это любил. И все свои рацпредложения, изобретения. От нелюбви это не возникает. Для Максима работа не была чем-то неорганичным. Так какой смысл было переезжать? Поэзия у него всегда с собой. Инженерная работа тоже. У него здесь дом, здесь сын. Более того, он страдал, когда Женя, разведясь с ним, какое-то время назад вынашивала планы продать квартиру и уехать в Москву. Даже папа Женин уже согласился. И для Максима это был ужас. Максим от этого страшно изводился и психовал. Вот что было для него испытанием. А зачем человеку планетарного мышления — Москва?

История 4: ПЕРЕЛОМ

«Жизнь такая веселая, что уже водки хочется...»

(Максим. Из письма)

Эта история стала символом окончания очередного этапа в жизни Максима. Распалась семья, распалась компания друзей-поэтов. Наступал новый период. И это был очень болезненный перелом.

СС: Мне вспоминается история с рукой.

СМ: Я ее называю: «Я видел крах великой семьи». История великой семьи будет, наверное, осмыслена и рассказана другими. А в тот момент отношения уже были разлажены. Там все уже болталось на соплях. Максим и Женя собирались расставаться...

СС: А какой это был год?

СМ: 97-й. Это было в преддверие нашего отъезда. В тот день, когда мы пришли, Максима дома не было. А у Ивана Антоныча — было. Было и у нас. Сидели на кухне, радовались жизни. Был Женин двоюродный брат, племянник Ивана Антоныча… Парадокс ситуации был в том, что чуть ли не самым большим нашим другом в этой семье стал Иван Антоныч. Нам не важно было, кто ты — поэт-моэт... Было приятно само человеческое общение, было приятно находить общий язык с людьми, которые не имели никакого отношения ни к поэзии, ни, простите, к богеме, но которые вели себя по-мужски и прилично. И вот мы сидели и общались, выпивали. Я помню, как пришел Максим, и какая у него была ревность.

СС: Это было неправильно, что мы его не привлекли, не взяли за шиворот, не усадили с собой рядом за стол.

СМ: Мы привлекали его! Максим пришел и сразу кинулся к Вите. Мы не могли не привлекать его. Естественно, мы стали с ним обниматься, хватать его и тянуть на кухню, но он говорит: нет, нет, я с Витей пока что. И мы вернулись за стол.

СС: Вдруг слышим — Женя кричит, зовет отца.

СМ: Да. И Иван Антоныч пошел туда. Причем мы с племянником остались сидеть на кухне и продолжали общаться, потому что — ну, семейные проблемы, зачем мы будем вмешиваться.

СС: И на ту секунду мы поступили абсолютно верно, в расчете на то, что Иван Антоныч своим авторитетом погасит конфликт Максима с Женей, как он неоднократно делал.

СМ: Но случилось непредвиденное. В крайне возбужденном бешеном состоянии Максим прыгнул на подоконник и стал пытаться открыть двойную раму с явной целью выпрыгнуть! И тут подошел Иван Антоныч, следом подошел я. И так получилось, что мы в один голос сказали: Что ты делаешь, гад?! И тогда Максим, не сумевший совладать с рамой, бросился с кулаками на Ивана Антоныча. Я попытался влезть между ними, а потом и вы появились. И мы втроем завалили Максима на пол. Потому что Максим, будучи достаточно грузным человеком, да еще в бешенстве, представлял довольно серьезную опасность.

СС: Мы пытались его зафиксировать, но не удержали и все вместе рухнули на пол. И тут раздался хруст. Мы расступились и увидели, что у Максима неестественно вывернута рука. Он сидел на полу, как будто ничего не чувствуя. И только повторял: «Простите меня...»

СМ: Но должен сказать, что это очень страшный момент.

СС: Этот хруст...

СМ: И потом эта безвольная рука…

СС: Приехала скорая помощь, врачи сделали Максиму перевязку, посадили его в машину и увезли. И мы спрашивали — куда его увозят, и нам сказали, что в такую-то больницу. И мы туда ходили потом. У него был дробный перелом очень сложный. Кость раздробилась.

СМ: Да. Ну что, угробили друга, вот что. Ты знаешь, я помню то невыносимо щемящее чувство, когда мы приезжали в больницу навещать Максима. И эта тоска и чувство вины еще удваивались тем, что мы как раз собирались уезжать. У нас уже было чемоданное настроение, мы уезжали в Москву. И у меня такое ощущение, что вот этот слом руки ознаменовал и коренной перелом в жизни самого Максима. Вскоре после этого случая они с Женей окончательно расстались. Это самая тяжелая история, которая только может быть. Это крах всего… Хотя не знаю, мы сейчас мыслим это как крах, а с другой стороны — наступал новый этап. И другая жизнь…

СС: После того, как мы уехали в Москву, мы общались все реже. Редко писали друг другу и нечасто виделись...

СМ: Я тебе могу сказать, что, к своему стыду, когда я приезжал к маме в Екатеринбург, мы с Максимом не виделись. Хотя мы созванивались, и я говорил: тогда-то я хочу навестить Ивана Антоныча, Максим, если ты можешь — приезжай. Но мы ни разу не встретились, не пересеклись… Так получалось, что я приезжаю, а Женя мне говорит: Максим уже ушел, не дождался, ему надо было бежать. А специально встретиться с Максимом — так и не удалось. И в этом есть, конечно, моя вина. Но я очень надеялся, что Максим все-таки будет жить вечно. Что ничего с ним не случится. Вернее, я просто не думал о том, что с ним вообще что-то может случиться…

«От поэзии я пока самозагасился...»

(Максим. Из последнего письма)

Максим и другие

СС: Мы не будем вдаваться в рассмотрение стихов Максима, мы не филологи. Мало того, мы даже не ищем в его текстах ключей к пониманию его натуры. Может быть, потому что все, о чем и как он писал, было нам знакомо и понятно из нашего личного общения с ним. А интересно, каким он представлялся другим людям, которые его близко не знали? Можем мы вообще об этом судить?

СМ: Каким представлялся? Мне кажется, что Максим был настолько открытым человеком, что о нем можно было составить более-менее полное представление, пообщавшись с ним совсем немного и почитав его стихи. Таким и представал — нелепым, романтичным, странным. Мы оба читали текст, который написал твой папа. Насколько глубоко твой папа общался с Максимом? Не очень глубоко. Но он общался с ним на работе. И он написал очень точный текст. Максим как человек передан точно. Потому что Максим производил впечатление сразу же. Оно могло быть сразу отрицательным — что-де за нелепица такая — или наоборот: какой-то он интересный, да, странноватый, но интересный. Такое впечатление и производил, я думаю…