_____

Аллен Гинзберг принял нас в самый полдень на кухне своей нью-йоркской квартиры, на Нижнем Ист-Сайде.. Три или четыре очень простых комнаты, заваленных книгами с поэзией или о ней, тут — гармониум (это такой музыкальный инструмент, который черта с два увидишь в России — примеч. переводчика, М. А.), там — маленький половичок (или подушечка) для медитаций.. Буддист и сооснователь Школы Развоплощенной (сиречь — бестелесной) Поэтики имени Джека Керуака при Институте Буддизма Наропа, Гинзберг медитирует ежедневно.
Последняя его книга, «Вселенские приветствия: стихи 1986–1992 гг.», вышедшая в свет в Штатах по случаю пятидесятилетия исторической встречи Гинзберга, Керуака и Берроуза, появилась во Франции в переводе Ива Ле Пеллека (двуязычное издание) в издательстве Кристиана Буржуа, также ранее переиздавшего гинзберговскую «Газету 1952–1962 гг.» После бума в Штатах за все, что хоть как-то относится к этому движению, платили очень хорошо — вот уж действительно «выбитые из колеи жизни»! Как свидетельство успеха, и успеха большого, особенно в юности, можно привести выставку «Бит-культура и Новая Америка:1950–1965», закрывшуюся в Уитни-Музее Нью-Йорка перед переездом в Миннеаполис в июне, где она и должна (была — М. А.) остаться до конца (1996 — М. А.) года.
Во Франции же Кристиан Буржуа продолжает играть свою счастливую роль проводника: в январе он переиздал Грегори Корсо («Американские элегические чувства»), Джека Керуака («Тщета Дулуоза»), Уильяма Берроуза («Крутые парни»), Гинзберга («Газету 1952–1962 гг.»). Теперь он с нетерпением ожидает «свежего» Берроуза от своего переводчика Жерара-Жоржа Лемера — книгу, название которой приблизительно можно перевести как «Мои Издания: по Книге Мечт» — обо всем, «что действительно важно в этой издерганной жизни».
Керуак умер, Берроуз очень стар. Аллен Гинзберг, кому исполнилось семьдесят лет в прошлом июне (он родился 3 июня 1926 г.), чья шокирующая поэма «Вопль» привела в 1956-м г. в движение всю Америку, кажется сегодня Последним Героем возвратившейся легенды, ее эмблемной фигурой.

               _____

— Уитни-Музей в Нью-Йорке посвятил большую выставку поколению битников, которая пройдет также в конце года в Миннеаполисе и Сан-Франциско. Вновь стал заметен интерес к авторам-битникам. Ваш последний сборник «Вселенские приветствия», вышедший в Штатах, посвящен пятидесятилетию Вашей встречи с Керуаком и Берроузом. Как произошла эта встреча?

— Когда мне было семнадцать лет, я учился в Колумбийском Университете, в Нью-Йорке. На первом курсе, осенью 1943 года, я встретил типичную харю из Сент-Луиса, Люсьена Карра. Это был друг Берроуза, он познакомил меня с Керуаком. Он рассказал мне о Керуаке, что Керуак — «моряк-романтик, который пишет стихи». Я пришел на встречу с ним.

— Керуак уже писал?

— О да! Керуак старше меня на четыре года, уже тогда он написал книгу под названием «Мой брат — море», которая никогда не печаталась. Это вещь молодости, очень романтическая. Более чем мой отец — который тоже был поэтом — и учителем в средней школе — Керуак стал для меня первой личностью, первым человеком, о ком я стал думать как о писателе, кого стал понимать, как писателя, личностью, для которой писательство было как бы проклятым призванием. Это сильно трогало меня. И я стал думать о себе как о писателе, как о поэте — больше, чем о себе как о ком-нибудь еще.
Чуть раньше, чем Керуака, я встретил Уильяма Берроуза, ему тогда было двадцать девять. Люсьен Карр заманил меня к нему в Гринвич Виллидж. Это уж точно было после Нового 1943 года, когда я впервые поставил ступни свои на землю Виллиджа, этого богемного квартала Нью-Йорка. Я попал там прямо в самую середину какого-то дела с лесбиянкой и дракой между двумя личностями.. я не могу вспомнить всю эту историю.. но она кусала подушку — в засохшей крови — а Берроуз все это комментировал: «.. tis too starved a subject for my sword», — цитируя Шекспира! Я впервые слышал, как читают Шекспира с таким духом! Мы стали друзьями.

— Это можно назвать дурным влиянием, плохим кругом? Ваш отец хотел видеть Вас пишущим обычные стихи, а Вы вот положили на все это, чтобы писать другие вещи..

— В конце концов, за один год, да.. В это время мы стали экспериментировать с марихуаной. Мой отец был сильно недоволен, дико потрясен.

— Марихуана.. а пейот Вы пробовали тоже?

— Пейот — нет, его сложно достать. Мой последний выбор — это экстази, уже несколько лет.. Экстази дает хороший опыт. Когда-то у меня был друг, товарищ по колледжу, неоконсерватор, очень-очень ультраправый тип. Он долгое время, этот «друг», занимался тем, что писал в иллюстрированном журнале статью за статьей, разоблачающих Керуака как юного правонарушителя, как человека, не умеющего писать.. С течением лет он становился все правее и правее. Наконец в моем сознании он сделался настоящим врагом: мысленно я всегда спорил с ним и выступал против него. Как же он сам хотел стать поэтом — но стал — нулем! И я, я испытал сам, какое это унижение — мысленно унижать кого-либо, кричать вместе с ним: туп, как шахтер! не писатель, а херня! Мне же выступать против него? Какой позор!
И вот я как-то принял экстази. И тогда, в ударе, я стал думать о этом типе, что он почти неофашист, что он совершенно другой выделки! Я сказал себе: как-а-ая хорош-шая р-рюмка поднесена мне; он играет все эти годы в моем сознании роль маленького бога извращений; он вогнал в мой дух маленького домашнего дьявола, он служил целью и мишенью всех моих агрессивных выпадов, дабы было мне куда их направить; он освободил меня от накапливающейся злобы; блин, но как я рвал его волосы! Он был полезен мне своей закоренелостью все эти годы.
И на следующий день, когда я спустился на землю, у меня уже было новое ощущение этого «друга».. Затем мое поведение по отношению к нему в корне переменилось.. Как же не мог он быть распознан раньше? Это ж все в полном согласии с другими признаками из буддийской практики, которые показывают, как преобразовать отрицательную энергию так, чтобы объект принял положительное направление.. Вы никогда не пробовали экстази?

— Нет. ЛСД только раз: я очутился прямо перед Дьяволом.

— У меня было много опытов с ЛСД и много «добрых косяков», как говорится.. Потрясающие путешествия. Там, где вы встретились с ликом Дьявола, — но это вы думали, что это Дьявол, Вы, что это Дьявол с Вами, и где был Бог, в которого вы верите. Он существует стихами, что относишь к жанру собственных опытов. Но с небольшим опытом познания восточной идеи и буддийских упражнений вы можете направить ваше внимание на эти «дьявольские» проявления — потому что, конечно, других быть не может, да? — вы можете оборвать галлюцинацию в полном сосредоточии вашего чистого дыхания — и очутиться в комнате, где вы и находились. Возможно же, однако, и короткое замыкание, «добрый косяк», если вы проведете медитативное ощущение. Так, после многих лет ужасных «глюков» я очистился, примерно к 1967 году, принимая в пять часов «косяк» с эффектом ЛСД; это принесло мне «Уэльское посещение», поэму на настоящем, природном дыхании.

— А как марихуана?

— Ее я пробовал тоже — не когда писал, а когда пересматривал некоторые стихи. Она дает легкие изменения восприятия и позволяет внедрить новые оттенки в язык.

— Хорошо; вернемся же к пятидесятилетию бит-поколения!

— Нет! Не было никакого «пятидесятилетия бит-поколения»! Есть только пятьдесят лет с тех пор, как я встретил Берроуза и Керуака; слово «бит» — это только стереотип, в который нас выкрасили, а бит-движение — психоделическая галлюцинация прессы и средств массовой информации. Мы были авторы, каждый из писателей из ряда вон выходящих, странных, способных затронуть, взволновать молодое поколение: Керуак своим романтическим энтузиазмом, Берроуз своей сверхразумной критикой полицейского государства, а я — своей простотой, своим свечением, прямотой своей.
Насколько критика Берроуза может быть актуальна, показал успех правых фундаменталистов на выборах осенью 1994-го. Фундаментализм всегда был для Берроуза феноменом очень ясным, осознанным, против которого выступали все молодые поколения. Это берроузовское влияние очень сильно захватило множество рок-артистов от Боба Дилана до Курта Кобейна и прошло сквозь «Битлз», «Блонди» и множество прочих. Можно ожидать, что через пятьдесят лет у нас возникнет большой интерес к восточной идее, буддийской медитации, глубоко спящий сегодня.

— Влияние бит-писателей выходило за рамки писательства просто..

— Керуак (и отчасти остальные) имел захватывающее действие хотя бы потому, что указал на железный занавес между странами социалистов и несоциалистов в самой Америке. Он вдохновил главарей: поэзии, поэзии голосовой, ротовой, произносимой; главарей индивидуального впечатления.. Грегори Корсо, который менее известен, имел большое влияние на всех, кто принимал открытие духа и соглашался с разумной, с позиции разума, оценкой произведений искусства. Гэри Снайдер выступил за сохранение экологического равновесия и стал одним из лидеров поэтического движения, являющегося проводником дзен-буддизма в Америке. Как и Филип Уолен, который сегодня — дзенский учитель в Сан-Франциско.

— Вы-то сами стали буддистом..

— Я серьезно интересовался еще с пятидесятых. Но настоящую практику, под руководством наставника, практику медитации, я открыл для себя не ранее 1970 года. Вы знаете наверняка, что в 1974-м вместе с моим наставником Чьогъямом Трангпа мы основали Институт Наропа, в Боулдере-на-Колорадо, куда Берроуз, Корсо, Уолен и прочие были приглашены самовыражаться. И равно что я являюсь сооснователем Школы Развоплощенной Поэтики имени Джека Керуака при Институте..

— В Вашей комнате я заметил мельком половичок для медитаций. Вы упражняетесь ежедневно?

— Да, форма медитации достаточна. Или — мантры, или — воплощение видений..

— В Ваши 69 лет Вы знаете больше о смысле жизни — или меньше?

— О самом предмете — точно — с шестнадцатилетнего возраста. Буддийская медитация приводит к вам вас-будущего..

— Буддизм связан с Вашей поэзией?

— О да! со множеством моих стихов! В тибетской буддийской поэзии, как и в обычной китайской поэзии, и в японских хайку есть вся почти случайная, невыражаемая традиция. Вы не пересмотрите ее, ничего не сможете изменить. Или это как каллиграфия: вы начинаете мысленно, в яме, затем выводите каллиграфические знаки. Так же и в поэзии: вы подготовляете ваш дух — а затем пишете быстро. Например, последние стихи «Вселенских приветствий», озаглавленные как «Американские ощущения» — это семнадцатисложные хайку. Стих «Наведи гнев» начинается с афоризма, прямо задуманного в тибетской традиции, который гласит: «Drive all blames into one», сведи все ругани в одну. Тут что говорится: остановить осуждение других, привести все порицания к одному только, не касающемуся тебя самого, — значит, изменить только внешний вид, сути самой не задев. В «Кладбищенской земле» я использую автограф моего наставника Трангпа, давшего на это разрешение на берегу Ганга, где он сжигал мертвых; это он, тот человек, кто в Тибете ломал кости трупам, чтобы бросить тела на съедение гиенам, шакалам и грифам.. Поэтому «Кладбищенская земля» — это почти описание моего соседства с ним, здесь, на Нижнем Ист-Сайде! Сделайте же несколько шагов вокруг соседнего квартала: мусор, отходы, отбросы, бездомные, бомжи и т.д. Я же воспринимаю все это окружение, все эти окрестности как путь на кладбище, на свалку костей. В то место, где может неожиданно проявиться сострадание или произойдет какая-нибудь перемена.

— Как буддист, думаете ли Вы, что можете перевоплотиться?

— Это не мое дело; у меня нет никаких мыслей об этом. Моя задача — как можно лучше медитировать, здесь и сейчас, и как мне подсказывают мои собственные чувства: влечение, ревность, любовь..

— Любовь.. вернее, Вы имеете в виду чувство обладания суженым?

— Да-а, я прожил с Петром Орловским более сорока лет. Я не знаю никого более достойного любви.

— В Вашей поэзии также много и одиночества..

— Да. Но, знаете ли вы, все испытывают одиночество, любят ли они, или нет. Умирая на вашем смертном ложе, где любимого не будет с вами, вы не сможете взять его с собой в преисподнюю. Наше сознание включает в себя мысли очень необычайные.. Это как Уильям Карлос Уильямс, мой учитель, который говорил: если я танцую в своей комнате голышом, лицом к зеркалу, обернув рубашку вокруг головы, любуясь своими ляжками, боками и ягодицами, то кто мне скажет, что я одинок?
Не будем же зацикливаться на чем-то одном. Уитмен говорил: «Do I contradict myself? Very well, then I contradict myself, (I am large. I contain multitudes)». — «Себе ли я противоречу? — О сильно, сильно, сам себе! — Но я обширен, я просторен, во мне есть множество миров..» Вот пример очень демократического выражения сознания.

— Если бы Вы стали вызывать из памяти только образы своих друзей — Керуака, Берроуза, Нила Кэсседи, то кого бы Вы выбрали?

— Я хотел бы вспомнить Керуака; когда я его впервые встретил, я хотел стать адвокатом по вопросам трудового права. Вы знаете, что я изучал право. Мне было шестнадцать или семнадцать лет, и он сказал мне: но ты же никогда ни дня не проработал ни на фабрике, ни на заводе, ты ничего не знаешь о труде! Кто вбил в тебя эту идеалистическую идею — вывести рабочих из их нищеты, из дикости?.. И я сделал так, чтобы не повторять, как попугай, политические идеи моей семьи. У меня не было чистой идеи. Я ощущал себя в большом замешательстве. Но ремарка эта керуаковская очень помогла мне, я стал больше прислушиваться к людям, я вылез наконец из своей раковины, из моего догматического сна.

— Это было Вашим первым впечатлением о Керуаке?

— Нет, это не было моим первым впечатлением о Керуаке. Вы спросили меня о моем первом воспоминании о нем. И то, что я вам сказал, это то, что случайно пришло мне на ум, чтобы ответить на ваш вопрос.

— Хорошо; а каким было Ваше первое впечатление о Керуаке?

— Это вопрос сложный, не простой.. Мое первое впечатление?.. Он был очень хорошим, ужасно мужественным. Он точно вернулся из долгого путешествия через океан, моряк торгового флота во время войны; вокруг него были торпедированные корабли, и он писал книгу — «Мой брат — море», где показал день выхода из меланхолического сознания. Он был очень нежным, очень добрым ко мне. У него была подруга девушка (выделено А. Г. — примеч. переводчика, М. А.), в чьей квартире он жил. Он сидел в рубашке, вернее, футболке с короткими рукавами, ел свой завтрак, и тут вошел я, совершенно неизвестный.. Ему было интересно узнать, почему кто-либо желает его видеть, ему очень хотелось это понять.. Я сказал: я пишу стихи. Ему стало интересно. Он мне понравился; я ему тоже; я был ханжой; мое сердце боролось против этого; у меня родилась привязанность к нему, какая-то страсть. Я скажу, что у нас было общего; это то, что мы оба читали все романы Достоевского. Я идеализировал князя Мышкина в «Идиоте», и Керуак тоже хорошо к нему относился. Мы оба хором могли сказать, что Достоевский хотел показать этим персонажем самую лучшую человеческую фигуру, какую возможно только вообразить.

— А Нил Кэсседи? Тот самый, кто стал героем романа «На дороге» под именем Дина Мориарти?

— Я охотно расскажу о моем лучшем, закадычном денверском друге. Я спешил его встретить, и он меня тоже. Он приехал в Нью-Йорк, и мы встретились в «Баре Западной Окраины», перед Колумбийским Университетом. Он вошел в компанию Керуака. Не было такого случая, чтобы он не сказал ничего кроме «Хэлло!», без больших разговоров. Он тоже был очень добрым, и весь был наполнен духом желания поговорить со мной. Когда я его увидел во второй раз, он весь вечер таскался за Керуаком, а все бары закрывались. Я же жил в общаге, в такой, куда никого нельзя было провести. Мы пошли шататься всю ночь напролет с моим лучшим другом. Нилу и мне предстояло разделить одну кровать. Я немножечко боялся его, и он видел, что я напуган; тогда он обнял меня и мы занялись любовью. Я не ожидал от себя такого; я нашел, что он очень крепкий, очень мужской, мужской по-настоящему. Я не ждал ничего от этого выплеска нежности.

— Нил Кэсседи был бисексуален?

— Я не говорил этого. Слово «бисексуалист» — это такой же стереотип, как и слово «бит». У Кэсседи были сотни женщин — Кэролин не стала последней после того, как они поженились — и очень редко — мужчины. Я скажу, что я был одним из тех немногих, с кем он спал. И единственным среди мужчин, с кем у него была долгая связь. Связь, которая, прерываясь, тянулась двадцать лет.

— Рано ли Вы стали гомосексуалистом?

— Да-а.. Вообще-то я не знал этого имени до двенадцати лет, пока не прочитал Крафт-Эбинга.

— Это слишком юный возраст, чтобы читать Крафт-Эбинга.

— У меня был дядя врач.

— Вы никогда не любили женщин?

— О нет, очень часто. У меня было множество подружек между моими двадцатью и тридцатью.

— И в чем разница?

— Кратко отвечаю на этот вопрос (смеется). Это дело предпочтения чувств. Я не говорю, что не было такого выбора. Я мог насильно заставить себя жениться на на женщине — но я не думаю, что смог бы сделать ее счастливой. Мое сердце не принадлежало бы ей по-настоящему.

— В Вашем первом стихотворении в книге «Вселенские приветствия» Вы говорите, что Ваши гены..

— ..и мои хромосомы легли так, что я люблю молодых людей и не люблю девушек, так, да..

— Вы думаете, что это генетически?

— Я думаю, что тут все. Мысль о том, что это такая простая вещь — еще один газетный стереотип. Вероятнее всего, что это дело сложное, от генов и от Бог знает чего.

— Что Вы подумали, когда в начале 80-х появился СПИД?

— Я спросил себя: а не вырвался ли этот вирус из какой-нибудь лаборатории? И я спрашивал себя снова и снова..

— Ну да?

— Да, потому что его появление в Соединенных Штатах было необычным. Почему это вдруг болезнь коснулась только гомосексуалистов, затем — Африки, и неравномерно распределилась между двумя полами?

— В самом начале Вашей «Газеты 1952–1962» Вы говорите, что не знаете Вашей цели жизни. У Вас есть чувство, что Вы ее нашли?

— Да, да, я скажу, что это стало гораздо яснее к 69 годам. Быть свечой. Прямой. Искренней. Открыть всем, что скрыто в моем разуме. Дать, в общем-то, представление о разуме среднем, посредственном, но достигшем нечто большего, чем искажения и извращения восприятия, взращенные газетами и правительством, и масс-культурой, которая предполагает извращенное видение чувств и человеческого бытия. Предложить также, насколько это возможно, стандарт, эталон человеческой ценности или значимости, который отличается от всех механических оценок, капиталистических ли, коммунистических ли; вообще отличается от всех оценок удобства, комфорта. Указать на сам только образец или примерчик, на фоне общего бесчувствия и общего безразличия.

— На деле..

— У всех людей есть свои частные чувства, ощущения. Ничего более всеобщего нет. Но почему-то этот огромный океан личных эмоций и ощущений полностью сглажен в публичных дискуссиях и печатных изданиях, в поведении людей? Это же как в России при Сталине, где эта океанская область личных чувств была подавлена полицией авторитарного государства (А. Г., по-видимому, под полицией подразумевает не сколько и столько саму полицию или НКВД, сколько весь аппарат подавления и принуждения, включая и, например, весь агитпроп.. — М. А. ), которое действовало террором и запугиванием. Здесь, на Западе, запугивание более дохлое, но оно — есть. Чувство подавляется, и в широком смысле, игнорируется. Полицейское государство иногда применяет репрессии против личного поведения.

— Вернемся к тому, как Вы говорили о Вашей ясности и «свечности». Этим Вы отдаете дань детству?

— Нет, речь идет о прямоте, ясности зрелого, заматерелого человека, «честняги», который осознает чистоту своего духа и не бросается закручиваться в воронках и водоворотах разных гипнозов. Политика, как и популярность, от самого основания ведут манипуляции над душами, дабы заключить людей в тюрьму гипноза. Поэзия же, напротив, не ищет контроля за людьми; она синоним открытости; она говорит так открыто, как только можно предположить; без поисков какой-то воображаемой корысти, без продажности, какую вы можете себе представить.

— Считаете ли Вы, что люди в большей части ответственны за явление, которое Вы описали? Люди сегодня ограничились чтением газет и смотрением телевизоров, и большая часть превращений-обращений-и-изменений-сознания — это не то, что повторяет прочитанное и не то, что они ожидают найти в СМИ?.. Перед началом века люди не кажутся меньше, чем они есть, нет?

— Я это и говорю. Но мы заражены техникой простого производства и гипертехнологией, которая хороша для промывания мозгов — что показал Джордж Оруэлл в своем «1984-м»; глядя широко раскрытыми глазами, мы видим, что наши жилища заражены электронно. Американский ребенок проводит перед телевизором больше времени, чем общается с родителями. Авторитарность — это телевизор.

— В шестидесятые годы такие люди, как Тимоти Лири или Кастанеда уже восставали против такого течения дел. Вы их когда-нибудь встречали?

— Я никогда не встречал самого Кастанеду. Только его научного руководителя по антропологии, Майкла Хорнера. Хорнер сказал мне, что работа Кастанеды на деле — композит, сплав, сложенный обманным образом из различных действительных практик разных американских народностей, без прямой связи с самой работой. Хорнер — эксперт по всему, что касается любого психодела, психоделических растений, выращиваемых в Мексике и Южной Америке.
Тимоти Лири я встретил в 1960-м году. Один психиатр написал статью про нас, в то время как д-р Лири — совершенно легально — начал в Гарварде свои первые эксперименты с психоделическими наркотиками. Он (видимо, прочитав — примеч. М. А.) тотчас приехал в Нью-Йорк, чтобы увидеть меня. Мы и еще встречались. Когда-то я устраивал чтения своих стихов в Лос-Анжелесе; Лири представлял меня публике. Вы знаете, что это было в клубе Джонни Деппа «Гадюкина комната», в клубе довольно «домашнем», там «сыграл в ящик» Ривер Феникс, актер, умерший от «передоза». Джонни Депп был также фаном Керуака и остальных наших.

— А Грегори Батисона, антрополога?

— Батисона я встретил тоже довольно давно, в 1959-м, когда я жил в Станфорде. Он ставил свои опыты по заказу Института Мозга Пало-Альто. Это такой институт, я скажу вам, который частично основан как бы от ЦРУ, а частично — как бы от секретных служб Вооруженных Сил. Как вы знаете, именно ЦРУ «пригласило» в США ЛСД — вещь, которую я стал принимать после моих бесед с Альбертом Хоффманом, швейцарцем из фармацевтической фирмы «Сандоз», который изобрел это вещество, ЛСД, работая по контракту с ЦРУ.
У меня к тому времени уже был чуть меньше чем десятилетний срок эксперементирования с пейотом. Мне было интересно увидеть что-то похожее на ЛСД. Его я уже испытал. Батисон ввел меня после расспросов в свой проект — и я кое-что принял — под медицинским наблюдением. Но я должен сказать, что это было неинтересно! Потому что все это происходило в больнице — с белыми стенами, торчащими повсюду электродами.. То ли дело проводить опыты такого жанра в двадцати милях оттуда, по-настоящему, на берегу Биг Сюра, лицом к океану, на чистой лужайке! Вот после этих первых опытов, больничных, я испытал ужасные приступы паранойи. Это как вот если бы оруэлловский Большой Брат прослушивал мой мозг.

— Не было у Вас такого случая, чтобы повстречать Олдоса Хаксли, автора «Дверей восприятия»?

— Нет, я вел переписку с ним. И его жена тоже была моим другом в этой переписке. Но мой племяш, бывший когда-то большим другом Хаксли, сегодня играет какую-то очень важную роль в Калифорнийской библиотеке имени Альберта Хоффмана. У них до чертиков архивов по всему, что представляет интерес по этому вопросу. ЛСД пришел в США благодаря идее использовать его как боевое оружие. Но поскольку тогда это было секретным — насколько люди могут быть «под рукой», и так как ЛСД «демократичен» — он пришел к людям нелегально! Вот уж более тридцати лет минуло — с 1966-го года! — как нет больше никаких научных исследований по ЛСД. Что-то можно предпринять, чтобы использовать его с лечебными целями или в целях обучения; это, может быть, выход из тупика. Между тем многие ученые собираются ставить опыты с другими веществами, отравляющими нас. Но все это делается теми, кого вы можете назвать «полицейским государством» и «надзирателями за духом»..

— Как Вы объясните — почему Керуак кажется самой известной фигурой среди бит-писателей? Способствовала ли его смерть в 1969-м рождению мифа?

— Нет. Это потому, что он больше писал. Я же — только ученик Керуака, моя поэзия — ничто иное, как имитация его собственной. Это он главный, «семенной» поэт. Если я что-то и воспринял, то воспринял от него. Так же он сотворил Боба Дилана и остальных. Для всех людей — таких, как Дилан, — поэзия Керуака была великим вдохновением. Дилан сам мне рассказывал, как у него есть экземпляр стихов Керуака, «Мехико-сити блюз», книги, опубликованной в 1959-м (переизданной во Франции Кр. Буржуа в январе 1995 г. — примеч. Ж.-Ф. Д.), и как она, эта книга, его вдохновляла. Я его спросил: «а почему?»; и он мне ответил: « — По всему тому, что я прочитал, Керуак — это первый американский поэт, пишущий чистыми ритмами на американском языке».

— Вы находите, что песни Дилана — это поэзия?

— Блин, да конечно!

— Песни?

— А вы думаете, что песни Сафо не являются поэзией? Она пела, Сафо, с лирой в пять струн на черепаховом каркасе! И песни Гомера, это что, не поэзия? А трубадуры Прованса? Дилан — великий поэт. Может быть, самый великий поэт нашей части века. И все первые блюзмены перед ним — внесли решающий вклад в лирическую поэзию в Америке: Бесси Смит, Чарли Паттон, Тексас Александер, Скип Джеймс, Лидбелли (он спел «Черную девушку», это стенание Лидбелли, ставшее позднее воем Курта Кобейна): «Black girl, black girl, don't lie to me, tell me where did you sleep last night. — In the pines, in the pines, where the sun never shines.. — Black girl, black girl, never lie to me, tell me where you will sleep tonight. — I'm gone in the dark, where the cold wind blows, and I'll never be heard again..» Это тоже четко; не важно, что это классическая баллада. Там, в блюзах, величайшее сокровище лирической поэзии, которое академики еще не запихали в свои антологии, превосходящее большую часть «академической» поэзии начала века.

— У Вас самого вышел маленьким тиражом набор из четырех CD, «Джелли Ролл — счастливая душа: стихи и песни 1949–1993», на студии «Рино Рекордз»..

— Да. Музыка — и фотография, технике которой меня научил Роберт Фрэнк, — вот два моих хобби, хобби довольно захватывающих, которыми я активно занимаюсь. Эти четыре CD разъясняют поэмы, песни и блюзы, покрытые более чем сорока годами. Тут все, от блюзов до калипсо, полчаса записано с Бобом Диланом, дорожки с Филипом Глассом, Элвином Джонсом, что работал ударником у Джона Колтрейна, рэп, рок, песня, записанная вживую с «Клэш». Дорожки с Доном Черри. Я выступаю сам — со словами Блейка. Блейк сам пел, вы знаете, но музыка была утеряна. А теперь я сотворил новую музыку на его слова и записал с Бобом Диланом, Доном Черри и другими музыкантами. Это наполовину музыка, наполовину поэзия. Я также написал либретто для «Водородной гробовины», оперы Филипа Гласса, вышла в 1993-м. Для большой оперы, классической: Гласс, вероятно, один из самых великих американских композиторов, ныне живущих. И в джазе — я написал слова для «Вселенской джазовой оперы», на музыку Джорджа Грантца.

— Берроуз свои вещи издает, нет?

— Да. Он выпустил множество дисков. У нас один издатель, Хол Уиллнер, шлепающий нам все эти альбомы. Берроуз записал «Радио Мертвого Города», «Береги Жопу, Энни, И Прочие Сказки», а также — «Они звали его Священником», последний — с Куртом Кобейном..

— Вот-те и битники, в современности-то, в то время как Вашу первую поэму «Вопль» «порезала» цензура в пятьдесят седьмом..

— Она и сейчас есть!

— Как так?

— Так. В пятидесятые годы была сильна цензура на книги. Вы могли перевести Катулла или Петрония на английский, но все эротические места должны были остаться на латыни! И огромное количество произведений было запрещено: Генри Миллер, Д. Х. Лоуренс («Любовник леди Чаттерлей», «История д'О..» и др.). В 1957-м году началась серия уголовных процессов, открывшаяся делом моего «Вопля» в 1957-м и кончившаяся делом «Голого завтрака» Берроуза в 1961-м. Все эти процессы привели к освобождению литературы. Такое же явление происходило позднее с искусством кино, пока Энди Уорхол и прочие не высветили все это..
Но после октября 1988 года и реванша неоконсерваторов-республиканцев Федеральная Комиссия Связи — это такая комиссия, которая определяет порядок в СМИ — запретила эфирные передачи «непристойных» вещей, все двадцать четыре часа из двадцати четырех. Она, эта комиссия, не уточняет, что считается «непристойностями»! После чего, естественно, радио и телевидение оказались защищенными от чтения или постановки моих стихов, включая самые известные! На деле — «Вопль» изгнан из эфира!

— Спустя пятьдесят лет после рождения бит-поколения Вы все еще бунтовщик и мятежник..

— Нет! Это правительство бунтует против природы. А я, вы видите, я никогда там не был; сижу на кухне, готовлю завтрак, записываю, что у меня в уме. Поразмышляйте-ка! Я написал длинную поэму, «Вопль», годы уже прошли с тех пор, как она стала известна уже как классика литературного авангарда, и правительство ее запрещает! Разве это мой бунт? Нет. Напротив, это дело правительства, правительства репрессивного!

— Раз уж Вы заговорили о Вашей кухне, скажите же немного о Вашей обыкновенной жизни. Вот полдень, и Вам придется заняться приготовлением какой-нибудь пищи.. И что это будет?

— Рисовое молоко. Вы знаете, как это вкусно? Нет? Хотите попробовать? Я держу макробиотический режим, потому что у меня диабет и проблемы с сердцем. Молоко мне запрещено. Потому-то рисовое молоко и стало одним из моих всегдашних кушаний. Иногда я готовлю очень вкусное блюдо — овсянку с морскими травами, с репчатым луком, с шампиньонами.

— Среди стихов «Вселенских приветствий» есть и озаглавленное «Рut Down Cigarette Rag (Don't Smoke)». Вы не курите?

— Сигареты — нет, а вот травку — да.

— Когда Вы пишете? Как организована Ваша повседневная жизнь?

— Она никак не организована. Я пишу только когда захочу. Если ко мне приходит что-то — я пишу.

— Какой Ваш главный недостаток?

— Трусость.

— А Ваше главное достоинство?

— Страстность, вероятно..

— Один Ваш стих гласит: «Notice what you notice» — обратите внимание, на что Вы обратили внимание..

— Да. Я взял за обычай каждый день смотреть в это окно на кухне. Но однажды я замечаю, что поистине я смотрю сквозь окно, что я обращаю внимание — на то, что там находится, что там есть. И однажды, может быть, я сделаю фотографию — как оно все там, в окне. С каждым днем я становлюсь все более полностью осознающим это окно, двор внизу, сезонные изменения..

— Каждое утро, как Вы заметили в своих «Осенних расставаниях», Вы счастливы встать, проснуться и ощутить, что Вы еще не покойник, не труп..

— Да. Рад встать и узнать, что еще не труп.

— Вы размышляете каждое утро о смерти?

— Я скажу, что все о ней думают, все люди, хотя бы по разу в день. Старея, «на счет три приходит мысль узнать о вашей могиле..», Шекспир, «Буря!»

— Ваша поэзия, значит, смешивает вещи очень тонкие, интимные, которые касаются Вашего тела, с последними махинациями ЦРУ!

— Да, она не выделяется идейно от самой заурядной и ежедневной всякой всячины.

— Вы не пропускаете абсолютно ничего: ни деталей Вашей сексуальной жизни, возбуждены Вы плохо или нет, и т.д...

— Поэзия — это когда выкладываешь на бумагу то, что живет в духе, в разуме. Все, что достаточно живое, живее, чем вы можете себе представить. Вот почему я говорю: «Замечайте, что вы замечаете». Сначала, когда я смотрю сквозь окно, я ничего не примечаю, однажды лишь увижу, как я стал примечать цепь видений..

— Множество Ваших стихов породило эхо откликов в газетах..

— Все, что вы найдете в печати, на радио и телевидении, прошло через мою голову.

— У Вас есть телевизор?

— Да, но я его не смотрю. Разве что выборы..

— Вы слушаете музыку?

— Чтобы послушать музыку, я куда-нибудь иду. Но обычно я сам играю. У меня есть маленький гармониум.

— А кино? Вы еще туда ходите?

— Очень редко. Но люблю Роберта Фрэнка, как режиссера и постановщика. И Чарли Чаплина, Орсона Уэллса. И еще меня очень интересуют фильмы Жана Ренуара, «Великая Иллюзия», фильмы с Жаном Габеном, «Пепе ле Моко», «Набережная туманов». Кокто еще, в частности, «Кровь поэта».

— Каких современных французских поэтов Вы знаете?

— О, я хорошо знал Тцара (в то время, когда я впервые был в Париже). И Жене, Мишо, Джойса Мансура. Мишо я знал очень близко. Он много раз приходил ко мне в комнату, когда я приезжал в Париж. Мы жили недалеко друг от друга, квартал от квартала. Поэтому мы виделись каждый раз, когда я возвращался в Париж. Он дарил мне свои книги, я ему — свои. Последний раз, когда я был в Париже, я обедал с его вдовой. Мне повезло также встретить Дюшампа, Бенжамена Пере, Филиппа Супо, всю старую тусовку. Среди молодых — таких людей, как Алена Жуффруа, Жерара-Жоржа Лемэра, Жана-Жака Лебеля.

— А среди американцев? Возьмем, например, Чарльза Буковски. Иногда его тоже относят к бит-движению.. Вы знали его?

— Мы устроили однажды совместные чтения, всего один раз..

— Вы любите его поэзию?

— Поскольку постольку..

— Он не великий поэт..

— О, зато поэт интересный. Я не говорю — «великий поэт», нет. Может быть, какие-нибудь из его поэм или стихов и «засветятся» когда-нибудь в антологии хорошей поэзии, не знаю наверняка. Он был когда-то более популярным, особенно в Германии. Я думаю, что его вещи с течением времени немножко побледнели.. Хорошо, что немцы обожают жанр непереваренного страдания.

— В каких великих поэтов прошлого Вы мысленно превращаетесь?

— В Катулла, Вийона, Рэмбо, Уильяма Блейка, Кристофера Смарта, Уитмена. Когда я был молодым, в Керуака и Берроуза, а теперь — в Трангпа, тибетского ламу, чье учение вело меня в поэзии.

— В «Приветствии Пессоа», одном из стихотворений книги «Вселенские приветствия», Вы говорите, что всякий раз, когда читаете Пессоа, Вы мечтаете стать лучше его..

— Это пародия на стиль Пессоа! Я изобразил себя в его шкуре! Вы никогда не читали его дружеский стих к Уолту Уитмену, «Приветствие Уолту Уитмену»? Стих, в котором он говорит: я не только один из Ваших обожателей, безумно влюбленных в Ваши стихи, я, если честно, и есть Вы! Вы, Уолт Уитмен! А если кто-то и говорит противоположное, то я на него ПОКЛАЛ! У меня прекрасное состояние креветки, ущипнувшей делового человека, я на самом деле Уолт Уитмен, а если кто-то укажет мне на мою рубашку, то я его побью.. Я же сделал вот что: мое стихотворение — это стихотворение восхищения Пессоа..

— Есть у Вас и намек на Салмана Рушди, в «Кладбищенской земле»..

— Да. Для начала, он мой друг. Затем, у нас общий литературный агент. Я прихожу к нему в гости, когда он приезжает в Нью-Йорк. У него есть мои избранные стихи в двух экземплярах, оба с разными местами, и он их читает. Ну еще мы медитируем вместе.

— Как буддисты?

— У него есть интерес к практике, технике, потому что у него много времени помедитировать.. Фундаментализм.. Знаете ли, исламские фундаменталисты суть зеркало фундаменталистов американских, каких только возможных.. Может быть, они немножко больше фанатики. Но не уголовники. Война в Заливе принесла не меньше смертей, чем все, что нам приходилось терпеть от мусульманских фундаменталистов за все последние годы.. Бомбардировали города Ирака, где средний возраст — шестнадцать лет! Все это, как ни возьмись, следствие американской, английской, французской внешней политики времен концессий и наших махинаций на Среднем Востоке..

— Падение Берлинской стены, обвал коммунизма не означают ли для Вас нечто большее, чем простое движение мира к лучшем?

— Нет. Я согласен с Рэмбо: «Наука, новая знать! Прогресс. Шагающий мир.. Почему бы ему, гребаному прогрессу, не развернуться назад?» У нас повсюду созданы франкенштейновские монстры в жанре Мобуту. Повсюду массы горя и везде убивают из-за голода. В Штатах все большее значение принимают консерваторы и фундаменталисты. Нe было бы «красных», они боролись бы с «черными», «голубыми», токсикоманами. И борьбу против наркотиков они используют как повод, как демагогическое извинение, дабы создать полицейское государство.

— То есть, мы идем от худшего к худшему? И нет никакого смысла верить в прогресс?

— Какой еще смысл! Задавайте вопросы... не как какая-нибудь бабка! Потому что никто не ответит при такой постановке вопроса! Идея, что каждый человек на планете получит по женщине в каждой двери и по машине в личном гараже однажды приведет к превращению планеты в экологическую развалину.

— Вы также заняты экологическими проблемами..

— Очевидно. Это старая тема американских поэтов еще с пятидесятых. Вспомните Керуака: «Тhe Earth is an Indian Тhing» — «земля — вещь индейская».

— Что Вы этим хотели сказать?

— Что как вид гипертехнологического варева, гипертехнологической пены, существует — и уже довольно давно — разрыв между нами и средой, нас окружающей. Такое чувство, что у планеты СПИД, а ее иммунная система больше не может сопротивляться человеческому вирусу. Я говорю, что это ясно всем. Планета потерпела кораблекрушение. Разрушения наши множеством информационных кодов содержатся в видах растений и животных. В то время как древние американские индейцы лично знали деревья и животных и жили в состоянии равновесия среди них. Вот почему «Земля — вещь индейская».

— Вы много путешествовали?

— Нет. Индия, Китай, Камбоджа, Вьетнам, Япония. Но вот где я никогда не был, так это на полюсах, в Афганистане, в Индонезии, на Бали или на Яве, да мало ли еще где..

— Любимый город?

— Бенарес, он первый пришелся мне по сердцу, «по духу».

— Разве настоящие путешествия еще возможны? Вы говорите, что мы живем в мире, целиком заполненном средствами массовой информации.. Экраны, перед которыми мы проводим так много времени, не несут ли они эффект более опасный, чем марихуана или пейот?

— Хм, на деле пейот и марихуана дают эффект в точности противоположный. Все эти вещества противоположны промывке мозгов. И это даже хорошо, что они запрещены. Потому что они возвращают первичное восприятие природы, потому что они открывают разные и различные ощущения реальности. Такие, какие средства массовой информации не могут подарить вам никогда, разве что одев ваше восприятие в казенное платье.

— Вы хотите сказать, что они несут обогащение реальности?

— Это просто открытие других перспектив и часто обогащение текстуры действительности. Д-р Альберт Хоффман, который руководил исследованиями ЛСД для фирмы «Сандоз», однажды сказал мне: прими ЛСД только восемь раз. Я спросил его: а почему бы не больше? Он мне ответил: с того раза, когда вы поймете, к чему он вас возвращает, вам будет незачем повторять опыт. И еще добавил: с этих пор, чтобы «поймать» такие же ощущения, я прогуливаюсь в своем саду, на природе. Вот так. Я скажу, что ЛСД освобождает вас от видения, загнанного в казенное платье, и действие это годится для таких вещей, как политика, культура, технология, прогресс и т. д.

— Вот эту освободительную функцию в шестидесятые годы приписывали галлюциногенам.. Но сегодняшние «колеса» приносят другое видение — жалкое и трагичное. Нет такого «косяка», который служил бы той же самой цели в нашу эпоху..

— Херня! Это часть пропаганды и промывания мозгов, изливаемых средствами массовой информации. Сегодня много кто принимает наркотики с этой эстетической целью, в том числе и молодежь. Но правительственная пропаганда, которая гребет все наркотики в одну кучу и принимает во внимание только черную сторону света, порождает популяцию токсикоманов-по-франкенштейну. Все смешивается: и то, что дает марихуана, и то, что амфетамины, и то, что кокаин, героин, психоделические «косяки»; все сваливается в одно общее гетто. Не видят они никак, как молодые поколения принимают психоделические наркотики — зато давно уже создают разные учреждения и заведения, чтобы запрещать и подавлять это явление.

— Но мотивы, по каким люди принимают наркотики, тоже изменились. Вы их принимали, чтобы открывать другие миры. «Эти» же принимают сегодня просто для того, чтобы поддерживать существующий мир.

— На деле же существует бесконечное разнообразие людей, принимающих наркотики, и которые вовсе не подонки. Подонки, каких вы видите на улице, в этом квартале — это только два процента от всей молодежи. А вы представьте себе, что от 10 до 20 % студентов Гарварда курили марихуану, как до 30 % пробовали ЛСД — кроме тех, кто не расскажет об этом публично, потому что не желает неприятностей: это те, кто в один из прекрасных дней собирается занять пост президента Соединенных Штатов.. Блин, да вы их не видели! Те, кого вы видели — это жертвы. Они валяются на 8-й улице, точно.. Но там же вы найдете артистов — рок'н'ролла, авангарда, политических активистов и т.д. И те, кто сегодня принимают психоделические наркотики, те выплавляют саму идею..

— Изменить мир?

— Свое сознание вещей.

— В эпоху, когда люди, как и «Битлз», надеялись, что потом..

— ..и мир тоже изменится, да. Но они открыли, что бюрократии — и капиталистическая, и социалистическая — настолько окопались, что пройдут сотни лет, чтобы их преодолеть — после всего, после промышленной революции, которой потребовалось более двух столетий, чтобы привести планету к известному сегодня кризису. Первый раз, когда Керуак попробовал псилоцибин — а это была серия опытов Гарвардского Университета — мы «слушались» на моей тогдашней квартире, в нескольких кварталах отсюда. Был момент, когда мы — Лири и я — попробовали его убедить в тех замечательных изменениях в обществе, что принесут наши опыты. И Керуак тихо «загасил» нас, сказав: «Walking op water wasn't made in a day», ходить по воде — это не дело одного дня; такой вот способ сказать, что шиза (la resurrection) не то, в чем нужно день ото дня совершенствоваться..

               _____

В изданиях Кристиана Буржуа: «Каддиш» (1967), «Вопль» (1977, переизд. 18.10.1986), «Газета 1952–1962» (1983), «Linceul blanc» (1994), «Дыхание памяти» («Плутонианская ода») (1994), «Вселенские приветствия — поэмы 1986–1992 гг.» (1996). Вскоре появятся: «Планетные новости» (1971), «Сэндвичи реальности» (1971), «Индейские газеты, 1962–1963» (1977).

У других издателей: «Падение Америки» (Фламмарион, 1979), «Железная лошадь» (Солен, 1985), «Письма яхе» (Эрн, 1970).

Примеч.: Яхе (ягж, ягдж, по-русски обычно — «яхе») — южноамериканский наркотик растительного происхождения, считается сильнее героина.

Аллен Гинзберг — выдающийся современный американский поэт, один из первых четырех писателей-битников (Керуак, Гинзберг, Берроуз, Корсо). На русском языке печатался крайне мало, широкой массе только русскоязычных читателей известен слабо, между тем, Гинзберг — безусловно, один из лучших американских поэтов. Печатался, например, в сборнике «Поэзия США», Москва, «Художественная литература», 1981 г.; кроме того, в издательстве «Митиного журнала» в Санкт-Петербурге не так давно вышел «Каддиш» в двуязычном издании + московский журнал «Забриски райдер» посвятил Гинзбергу и другим битникам достаточно обширное исследование «Источники и составные части хиппизма. Битники..» Кроме этого, в 1993-м г. в Екатеринбурге вышла маленьким тиражом переводная книга Эдварда Хэлси Фостера «Битники. Опыт постижения», являющаяся чуть ли не самым фундаментальным исследованием философии и литературы битников. Можно также отослать читателя к текстам сопровождения на обложках старых джазовых дисков Апрелевки или других заводов — и к самой боп-музыке и авангардному джазу того времени — Чарли Паркеру, Джерри Миллигану, вообще к джазу и блюзу, включая Луи Армстронга, Эллу Фитцджеральд, включая джазовую музыку и поэзию (Ленгстон Хьюз, например, или «белая рвань» Джо Хилл) вообще.. Непосредственно с поэзией и прозой Гинзберга и Керуака связана музыка (поэзия тут вытекает из музыки) Диззи Гиллеспи и Лестера Янга. Не случайно достаточно большая часть романа «На дороге» посвящена джазовым кабакам и вообще музыке, а пути главных героев так или иначе проходят через Нью-Орлеан. Если у читателя есть серьезный интерес к американской музыке, как-то волновавшей «людей Норт-Бич», можно рекомендовать ему множество пластинок — от Каунта Бейси («Граф») до Телониуса Монка.

Следуя Евтушенко, написавшем о Цое, что он кореец, исполнимся антисемитизма и скажем, что отец Гинзберга был евреем из России, а мама — японской еврейкой. Точно так же, как Евтушенко приписал Цою смерть при странных обстоятельствах, припишем родителям Аллена антиамериканскую подрывную деятельность, и то, и это будет настолько же правдой, насколько можно утверждать, что в юности Президент России был бомжом и путешествовал на крышах товарных вагонов босиком. Понятно, что происхождение сыграло свою роль — человек вырос отзывчивым и чувствительным к боли других, определяющими же при формировании Аллена Гинзберга как поэта факторами можно считать дар, талант и влияние Керуака, а также влияние отца, учителя английского в школе, и английской классической литературы, которую Гинзберг хорошо знал.

«Иногда, когда я пишу, я чувствую, что целиком владею ситуацией. Когда я в горячке каких-то правдивых слов — да. Тогда целиком владею. В другое время — по большей части, нет», — отвечал Гинзберг Томасу Кларку в интервью «Пари ревю» весной 1966 года (цитируется по Э. Х. Фостеру).

Читателю, владеющему английским языком, доступна масса произведений как самих битников, так и о битниках. Например, в Библиотеке Американского Центра лежит книга Кэролин Кэсседи «Без дороги», посвященная Нилу Кэсседи и Джеку Керуаку, а также несколько номеров международного битнического альманаха поэзии «Black Spring Press». Современные исследователи музыки и поэзии блюза и всего среза джазовой культуры прямо адресуются к роману Нормана Мейлера «Белый негр» (В. Конен, «Рождение джаза», М.: «Сов. композитор», 1990). Гинзберг говорит о сокровище, скрытом в блюзовой поэзии; вот что пишет Валентина Конен: «.. вопль одинокого страдальца, затерянного в равнодушном мире. И блюзовые тексты всегда отражают эту эмоциональную ситуацию во всей ее реальной и конкретной неприглядности. Блюзовые “сцены” разыгрываются на фоне хлопковых полей и болот, рабочих лагерей и тюрем, притонов и публичных домов. Болезни и безработица, неудачи во всех их разновидностях образуют неизменное содержание блюзовой поэзии. Ее манера выражения принципиально цинична и пестрит “богохульными” и рискованными оборотами, говорящими о множестве ассоциаций с современной жизнью и полной внутренней свободе». Она же приводит примеры — отрывки блюзовых текстов:

«Всю долгую ночь я шатался, с пугачом 32-20, чтобы найти любимую,
блин, я нашел ее с другим чуваком».

«Если женщине херово, она, опустив голову, рыдает.
А если херово мужику, он прыгает в поезд и улетает».

(У В. Конен были приведены другие варианты перевода этих текстов, но я счел возможным привести свое восприятие этого пятна реальности.)

На русском языке печатался Керуак (избранное) — на Украине, а именно: «На дороге», «Бродяги дхармы» и замечательный лирический роман о любви белого мужчины к черной женщине — «Подземные» + когда-то Керуак не то на русском, не то на английском печатался в «Иностранке». «Голый завтрак» Берроуза напечатал «Глагол», интервью с ним — журнал «Ом». В свое время вышел сильно порезанный цензурой роман Нормана Мейлера «Нагие и мертвые», а не так давно, уже без купюр, — «Американская мечта». Кен Кизи лучше известен русскому читателю по повести «Полет над гнездом кукушки» и роману «Порой нестерпимо хочется..» Лоуренса Ферлингетти печатал журнал «Забриски Райдер», кроме того, он есть в том же сборнике-антологии «Поэзия США».. Большой отрывок из прозы Буковски напечатало «Книжное обозрение», по словам Саши Гааба, Буковски печатает «Иностранка».

Уильям Карлос Уильямс и Пессоа — американские поэты старого времени, Уолт Уитмен — великий американский поэт прошлого столетия, и т.д.

Гертруда «Ма» Рэйни — первая профессиональная исполнительница блюзов, ее афиши известны с 1902 года. Бесс Смит — женщина, заслужившая имя «Королевы блюза». Чарли «Берд» («Птица») Паркер — современный джазовый музыкант, выдающийся композитор бопа и авангарда, у него «яркая», «живая» музыка. Диззи Гиллеспи — великий революционер джаза, композитор, создатель стиля «кул», который можно назвать, перефразируя Керуака, «ритмом ума, летящего в музыке»; «кул» так же относится к джазовым стандартам, как музыка Шнитке и Шенберга к остальной классике. Лестер Янг — великий джазовый музыкант современности. Все эти люди были прожекторами бунта великой американской революции, для истории американской культуры и американского революционного движения они значат не меньше, чем декабристы или Герцен — для русского. Боб Дилан — американский рок'н'роллер, поэт и музыкант, участник антивоеного движения, любимый Джоан Баэз. Джелли Ролл (« Желатиновый Рулет» или «Рулет в Желе») — музыкант начала нашего ХХ-го века, настоящее имя — Фердинанд Мортон, Валентина Конен называет его «выдающимся музыкантом раннего джаза».

(Чарли Паркер еще известен и тем, что какое-то время был в заключении.)

Можно сказать, что американская цивилизация — в значительной степени музыкальная цивилизация, кроме того, как бы это ни отрицали рокеры, корни их бунта — в джазе. Разумеется, у каждого был/есть свой индивидуальный бунт, однако всегда существовала единая музыкально-литературная волна, питающая бунтарей свободой и ее парами; вечный вопрос — когда родился рок'н'ролл — не имеет смысла, так как не имеет корней; рок'н'ролл — не столько стиль музыки, сколько акт великого революционного дыхания, он был/есть всегда, потому что он вечен, и играли его еще шумерские музыканты.

Жан-Луи «Джек» Керуак (12.03.1922–1969) — современный великий американский писатель и поэт французского происхождения, наиболее ярко, полно и глубоко отразивший кризис западной цивилизации в послевоенное время, революционер в прозе и, по сути дела, в поэзии, открыл «ритм ума, работающего на большой скорости в прозе», «спонтанную прозу», на самом деле поэзию в прозе, прямо отражающую в разуме «боп — музыку американской ночи». Влияние Керуака и его идей о «Великой Рюкзачной Революции» привело к демократизации массового сознания и в первую очередь такого вида общественно значимого искусства, как музыка (слушайте Боба Дилана!), к рождению жанра рок-поэзии и существенным переменам в обществе.. Известен романами «Город и городок», «Тщета Дулуоза», «Видения Коуди», «На дороге», «Бродяги дхармы», «Большой Сюр», «Ангелы запустения» и др. Участник Второй Мировой войны. Автор сборников блюзовой поэзии. Первым описал автостопперов в литературе, положив тем самым начало нескончаемой идее Путешествия.. Увлекался буддизмом, в конце жизни вернулся в лоно католической церкви. Творчество Керуака продолжает оказывать серьезное влияние на самые широкие слои американской литературы; так, например, в современном романе-бестселлере «Мосты округа Мэдисон» встречаются чуть ли не прямые цитаты из романа «На дороге»!.. Керуак также показал и бессмысленность в лично-человеческом плане (равно как и неотвратимость) индивидуального бунта, вообще, похоже, что он недооценен не только как поэт, но и как прозаик, и в будущем нас ждет новое открытие Керуака — великого американского прозаика и поэта. Керуаковский язык позволял средствами интонирования и смещения акцентов пропускать общепринятые знаки препинания или классическое (раз)деление произведения на части/главы, так как обладал гибкой и сильной внутренней ритмической структурой, не описывающейся синтаксисом литературного языка; так же и блюзы и джаз невозможно описать европейской музыкальной метрикой, и разве что великим композиторам, таким, как Гершвин, или же ранее, в до-джазовую эпоху, как Скотт Джаплен, это — только в какой-то мере! — частично удавалось..
Интересно, что керуаковский герой часто осуждает интеллектуалов от богемы за подавление любого движения души, за духовный снобизм, за кастовость и замкнутость — совсем как у наших «подземных»! — в романе «Подземные» Лео Перспье натыкается на такую китайскую стену самоизоляции первых американских хиппи, какую не всегда увидишь и вокруг тоталитарной секты; видимо, «мир и любовь» пришли позже, с «Забрисками», с Ленноном, Маккартни, Ринго..

Уильям Берроуз — старейший из битников, автор скандальных книг «Джанки» (отрывок см. в «Забриски Райдер»), «Голубой», «Голый завтрак», поэт и писатель, дал наиболее сильную в ХХ-м столетии критику идеи полицейского (необязательно политически-авторитарного, именно полицейского!) государства. Григорио Корсо — поэт-битник, сторонник освобождения личности, аболиционист новейшего времени, человек, презирающий ядерное оружие, в прошлом уголовник. Нил Кэсседи — трагически погибший американский писатель-хипстер, предыстория битников, угонщик автомобилей, человек с раскрытой настежь душой.. Предупреждение Берроуза о реальности полицейского государства с развитой и бесчеловечной, однако, преступностью, буквально на глазах воплощается в жизнь в демократической России наших дней — с ее многочисленными вахтерами, контролерами, службами безопасностями, киллерами, телохранителями, коррумпированной милицией, повсеместным воровством и продажными генералами, с прессингом на простого человека и ложью официальных средств массовой информации во всех критических случаях.

Такие вот они были — и есть — битники. Минутная стрелка уперлась в водородную бомбу, замкнула контакты детонатора; кажется, еще чуть-чуть — и раздастся бессмертное — «Когда кончится музыка (выключи свет)» Джима Моррисона + белые блюзы Мадди Уотерза + бешеный ритм Дженис Джоплин; их вдохновителями можно считать битников!..

Что можно к этому добавить? Одним из истоков величия американской культуры (поэзии, литературы вообще, музыки) была субкультура черных американцев; именно сплав порождал то величие (а какие истоки! английская поэзия! африканская музыка! песни пионеров Запада! и т. д.), сияние которого разлетелось не только по Новому, но и по Старому Свету; запросто сегодня можно услышать в кабине машины, летящей по дороге Краснодар–Ростов или Саратов–Самара «Саншайн рэгги» — музыку черных, перенесенную на пленку белыми..

Битники слушали живую «черную» музыку и вошли в свое время в прямое противостояние новому поколению, выбиравшему пепси и рок'н'ролл. Причина была, я думаю, скрыта в коммерциализации души, в использовании порыва первых рок-музыкантов сферой энтертаймента для выкачивания денег; вспомните — в романе «На дороге» Дин Мориарти бьет пластинки хиллбилли!..

Противостояние исчерпалось, когда два слоя культуры слились, появился независимый рок, а не только Пресли, и произошло это в городе битников — в Сан-Франциско.

В России же все было во многом иначе..

(Я оставил в переводе все французские культурные реалии для того, чтобы читатель мог познакомиться также и с ними..)

Перевод с французского и послесловие Максима Анкудинова